уловимо коктебельским, которого не было, нет и никогда не будет на земле, и встречал нас с распростертыми объятиями.

В Коктебель мы с мужем всегда приезжали в конце апреля. В это время года в парке Дома творчества писателей уже буйно цвела сирень и белая акация и начинало распускаться иудино дерево. Чуть позже, в первых числах мая, всеми нами любимая Библейская долина вспыхивала выстилающим ее огненно-красным горицветом. А по дороге на Карадаг, образ которого, как писал Максимилиан Волошин, «ваял двойным резцом огонь древних недр и дождевая влага», нас приветливо встречали, кивая головками, дикие пионы, и настороженно топорщилась, всегда готовая к отпору, неопалимая купина.

Карадаг — это удивительное, завораживающее каменное чудо. Он влечет к себе, заманивает в свои пещеры и гроты, подталкивает к стоящим над обрывами скалам и настойчиво зовет вниз, в свои бухты, где ласково плещется соленая морская волна. И когда мы, уставшие после долгого подъема на перевал и прогулок по горным тропам, наконец спускались в одну из таких бухт, под ногами у нас оказывался шуршащий ковер черносерой полированной коктебельской гальки. Набежит морская волна, намочит гальку — она почернеет; отхлынет волна, солнечные лучи высушат гальку — она станет серой. А новая волна уже опять набегает, идет одна за другой, играет галькой и дразнит меня. И я с восторженным криком бросаюсь в холодную майскую воду, но тут же, окунувшись, выскакиваю на берег.

Иногда, встав рано утром, мы до завтрака шли в Тихую бухту за гору Хамелеон. Миновав береговую пограничную вышку, как правило, сбрасывали одежду и, оставшись в купальниках, продолжали свой путь под утренним коктебельским солнцем и всегда освежающим коктебельским ветром. В бухте купались в чем мать родила (в такое раннее время там, как правило, не было ни души) и, уже одевшись, чтобы не обгореть, теперь под жаркими лучами солнца пускались в обратный путь, торопясь успеть к завтраку. После завтрака я работала за письменным столом, а муж шел писать пейзажи.

Вот так, приезжая из года в год весной, мы стали коктебельцами, как говорили все, весеннего призыва. Ни летом, ни осенью мы в Коктебель не ездили. Правда, один раз осенью все-таки попробовали поехать на виноград, но это был совсем другой Коктебель: другое море, другие горы, другие люди.

Никогда не забуду свой первый приезд в этот замечательный уголок восточного Крыма. Получив номер на втором этаже третьего писательского корпуса, стоящего у моря, я, подойдя к окну и распахнув его, тут же отпрянула: огромное темно-синее Черное море прямо на меня катило свои высокие мощные волны с белыми барашками.

В тот же вечер, устроившись на раскладушке в лоджии и глядя на усыпанный бриллиантами черный бархат неба, я решила, что все двадцать четыре дня буду спать только здесь, чтобы дышать морским воздухом. Но в первую же ночь, как ни старалась заснуть, так и не смогла. В голове все время навязчиво крутилась одна и та же фраза: «Я опять не сплю! Я опять не сплю! Я опять…» И вдруг:

Муж тихонько посапывал в глубине комнаты. Потом по небу покатилась звезда:

Да, именно в Коктебеле я снова стала писать стихи. И как же хорошо мне всегда работалось в Коктебеле! Здесь я впервые перевела ритмическую прозу Урбано Тавареса Родригеса «Смерть аиста» и «Письмо» Вержилио Феррейры. Прочла и начала переводить роман Алвеса Редола «Яма слепых» и даже решила переводить роман Виторино Немезио «Непогода в проливе», хотя это уже была не собственно Португалия, а ее Азорские острова, о которых я мало что знала и, естественно, не бывала ни на них, ни на острове Мадейра. Но «Португальский институт книги и библиотек» мне тут же прислал толстый том «Открытие Португалии» в картинках и текстах, где были и Азоры, и остров Мадейра.

Здесь же, в Коктебеле я обрела новых друзей среди переводчиков и писателей и крепче подружилась со старыми. И теперь всякий раз, вспоминая Коктебель, вспоминаю и недавно (как недавно? Теперь уж давно) умершего литературоведа академика Николая Ивановича Балашова, который водил нас, новообращенных коктебельцев, в горы (на Карадаг и вокруг Святой горы) и даже в дом Волошина, когда еще была жива жена Волошина Мария Степановна и его «Дом-музей» для посещений был закрыт. Вспоминаю я и Бориса Абрамовича Слуцкого, который слушал мои стихи (что я ему тогда читала там, в Коктебеле, сидя на лавочке у восемнадцатого корпуса? Да все подряд), и…