С Евгением Сидоровым до нашей встречи в Пенне я знакома не была, хотя то, что он какое-то время был министром культуры России, мимо меня не пролетело.

За день до поездки в Пенне я даже справилась в библиотеке ЦДЛ, имеются ли у них книги состоявшегося в 1998 году лауреата Нобелевской премии Жозе Сара-маго, и узнала, что ничего, кроме романа «Поднявшиеся с земли», у них не было. И книгу эту хранят для Евгения Сидорова. А жаль, ведь тогда уже были переведены и роман «Воспоминание о монастыре», и «Евангелие от Иисуса».

И вот наконец посадка объявлена и закончена, ремни пристегнуты, мы взлетаем и, набрав высоту, зависаем в воздухе — короче, летим. Теперь можно и расстегнуть ремни. Кто-то уже встает с места и идет по проходу. И вдруг этот кто-то оказывается Андреем Николаевичем Сахаровым, директором Института истории Академии наук, знакомым мне еще по Госкомитету по печати, где он возглавлял «Главную редакцию» и проводил со мной собеседование перед моей первой поездкой в Португалию в 1976 году. Вот тогда мы с ним и обнаружили, что он ученик моего свекра и сокурсник по университету моей подруги детства.

— Вы в Рим? — спрашивает он меня.

— Нет, я еду в Пенне с группой писателей, моих попутчиков.

— Вижу, вижу: Фазиль Искандер, Распутин. А вы при ком, при чем?

— Я при самой себе. Еду в Пенне на симпозиум по поводу получения Нобелевской премии португальским писателем…

— A-а, Сарамаго! — перебивает он меня. — А мы с женой едем в Рим. Потом в проходе возникает Женя Солонович — поэт, переводчик с итальянского. Женя уже тогда был одним-единственным переводчиком (из известных мне), награжденным итальянским орденом за переводы итальянской поэзии. И я ему по-хорошему завидовала. Машем друг другу руками — мы ведь совсем недавно виделись в итальянском консульстве, получая визы. Но тут Женин вопросительный взгляд задерживается на моем соседе. Слева от меня сидит Валентин Распутин с женой (она его сопровождала, как Тоня — Фазиля). Женя, еще выше подняв брови, смотрит на меня.

— А вот там, — говорю я ему, — еще сидит Фазиль Искандер, а дальше — Петрушевская. И мне с ними всеми по пути в Пенне.

— A-а, понятно, — говорит он и исчезает в хвосте самолета.

От усталости и недосыпа (пришлось встать в четыре утра) я, пожевав что-то, впадаю в спячку и просыпаюсь только на подлете к Риму, когда самолет уже идет на посадку.

Все в порядке, мы в римском аэропорту. После ноябрьского холода в Москве здесь просто тепло: солнышко, зеленая травка, цветочки. Тут же в аэропорту нас подбирает маленький автобус, в котором нам предстоит пересечь итальянский сапожок поперек, чтобы оказаться на Адриатике. И мы едем, едем, едем. Сегодня уже не помню, сколько часов, но долго, то по открытому шоссе, то скрываясь в длинных темных туннелях, проложенных в горах, на которых, подобно огромным осиным ульям, лепятся один к другому разноцветные домишки местных жителей. Потом опять шоссе, вдоль которого то справа, то слева стеной стоят схваченные (по-моему, железной сеткой) осыпающиеся прямо на дорогу скалы, вернее, камни. И всюду, куда ни глянь, таблички: «Privado», «Privado», «Privado» — частная собственность, частная собственность, частная собственность.

И тут уж никаких тебе возможностей: мальчики — направо, девочки — налево. Всё в свое время и в специально отведенных местах, где можно и руки помыть, и воды попить, и что-нибудь купить поесть: цивилизация! Вот так!

В какой-то момент я начинаю чувствовать, что дорога пошла вверх. Воздух становится все холоднее и холоднее. Похоже, скоро перевал — высшая точка подгь-ема. И вдруг в одно мгновение все вокруг становится белым-бело. Огромные белые хлопья снега залепляют окна машины. Да, это — перевал. Мои коллеги и попутчики начинают согреваться коньяком. А я — кутаться в мохеровый шарф.

— Еще немного, и дорога пойдет вниз и снова будет лето, — перевела нам Люся Петрушевская слова шофера, хорошо знающего резкие перемены погоды на этом участке пути.

«Какая молодец, — подумала я, — хорошо подготовилась к общению со своими читателями на их родном языке». (Всегда приятно, когда приезжающие к нам в Россию иностранцы хоть как-то говорят по-русски.)

Но лето не лето, а хорошая осень с висящей на деревьях спелой ярко-оранжевой хурмой и темно-красными розами в белых снежных шапочках, которые почти тут же и растаяли, встретила нас часа через полтора у порога гостиницы Vestini, где мы должны были жить и работать.

Первые дни я, вполне удобно устроившись в своем номере, следуя программе и соблюдая предложенный распорядок дня, знакомилась с городом и его окрестностями, но в часы заседаний всегда была в зале и слушала наших известных прозаиков, которые отвечали на вопросы собравшихся здесь учеников колледжа и отцов города, сражаясь друг с другом (скажем так) за получение международной премии города Пенне.

Услышав выступление Петрушевской на итальянском языке (не важно, каком!), зал бурно зааплодировал. И, как оказалось позже, первую премию получила именно она. Следует сказать, что оценку каждому нашему конкурсанту давали ученики колледжа. А потому небезынтересно было бы узнать, сумел ли переводчик (ведь это художественная литература!) адекватно донести до читателя (итальянца) психологизм такого писателя, как Людмила Петрушевская, или драматизм и высокую нравственность Валентина Распутина, или особенности эпического письма Фазиля Искандера, с которым мы, выйдя в перерыве из зала заседания, обсуждали эту серьезную проблему.

Люся Петрушевская — неуемно творческий человек. Не успела спуститься с гор, разобрать чемодан и устроиться в номере, куда она меня пригласила после обеда, чтобы показать мне, как включается обогреватель (за столом я пожаловалась, что у меня в номере холодно), как тут же, заглянув ко мне в номер, побежала в магазин, купила акварель и стала писать «портрет» только что сорванных роз, что встречали нас, снегом укрытые, у входа в гостиницу. Спустя два дня, узнав, что я бывший редактор издательства «Художественная литература», Люся сама принесла мне почитать ее последнюю книгу, что было с ее стороны просто замечательно. Правда, у меня на прикроватном столике уже лежала книга Валентина Распутина, но читать по-настоящему, честно говоря, я просто не могла ни то, ни другое. Дело в том, что я уже начинала волноваться.