С каким же блеском и каким вдохновением создавал ее божественный художник, как старательно оберегал и заботился о ней, как щедро в столь любезной его сердцу Португалии наполнял ее недра несметными сокровищами!

Крутые каменные бока ущелий поросли густым светло-зеленым лесом, живо напоминавшим мох, в который так и хотелось броситься и поваляться. С холмов, двумя грядами тянувшихся по обе стороны ухабистой дороги, свисали и переплетались раскидистые ветви деревьев, образуя зеленый шатер, укрывавший и ездока, и лошадь от солнца. Он источал благоухание, едва взлетавшая птица касалась его крылом. Сквозь вековую, поросшую плющом ограду возделанных земель проросли извивавшиеся, как змеи, и тоже обвитые плющом корни. На любом участке земли, в каждой трещине и на каждом бугорке цвели дикие цветы. А на склонах холмов красовались белые скалы. Одни из них грели на солнце свои отполированные ветром бока, а другие, поросшие лишайником и колючим кустарником, напоминали, выдаваясь вперед, изукрашенный нос галеры. То здесь, то там друг к другу жались жалкие, неведомо как туда вскарабкавшиеся, а теперь и покосившиеся домишки, которые смотрели на мир черными глазницами своих окон из-под нависших, словно густые брови, вьющихся растений.

Со всех сторон бежала и журчала дающая жизнь живая вода. Резвые ручейки, пересмеиваясь с нашедшими приют в их русле мелкими камушками, быстро струились меж ног нашей лошади и осла. Своевольные гордые горные ручьи с шумом бросались с утеса на утес и, повисая тонкими прямыми сверкающими нитями, напоминали серебряные струны гитары, а будучи пойманными в трубы, спокойно бежали по ним, чтобы напоить человека и скотину Иногда открывавшееся взору плоскогорье оказывалось засеянным зерновыми, над которыми, точно хозяин и страж, господствовал одинокий ветвистый вековой дуб.

Поднимаясь все выше и выше, мы миновали горную деревушку в десять-двенадцать домов, укрытых тенью смоковниц, над черепичными крышами которых уже вился смолистый дым еловых шишек. На отдаленных вершинах над чернеющими задумчивыми соснами высвечивались белые часовенки. Прозрачный чистый воздух проникал в душу, и душа обретала силу и радость бытия.

Жасинто, ехавший впереди на своей серой лошади, то и дело вздыхая, восклицал: «Какая красота!»

Следуя за ним на осле, как Санчо Панса за Дон-Кихотом, я вторил ему:

«Какая красота! Наконец, наконец мы дома. И мы останемся здесь, с тобой, приветливая, благодатная, дышащая покоем и плодородием Сьерра, благословенная среди всех прочих гор и горных хребтов!»

«Да, похоже, Париж со всей его изощренностью, цивилизацией, утонченной чувственностью и свободой нравов, а скорее, откровенной безнравственностью, которой он дышал в те годы, более чем надоел Эсе де Кейрошу — консулу Португалии, и он последние десять лет жизни явно скучал в утопавшем в зелени парижском особняке, мечтая о возвращении на родину к своим пенатам, если с такой сердечной нежностью описывал милую его сердцу и уму родную Португалию», — подумала я.

Резкий телефонный звонок вернул меня из Парижа конца девятнадцатого века в Россию конца двадцатого.

— Лилечка, — услышала я в трубке, — это Сережа.

Несмотря на большую разницу в возрасте, Сережа Гончаренко — автор нашей редакции — всегда называл меня, естественно, с моего молчаливого согласия, Лилечкой. А почему нет? Ведь называла же я шестидесятилетнюю Инну Юрьевну Тынянову — Инночкой, когда мы работали над ее переводами.

— Ты меня слышишь? Извини, что звоню так рано и отрываю тебя от работы. Но тут вот какое дело. Мне предложили выступить с докладом в Пенне…

— Где, где? — перебила я его.

— В Италии, на международном симпозиуме, который должен состояться в городе Пенне двадцать седьмого ноября этого, девяносто восьмого, года по случаю получения Нобелевской премии португальским писателем Жозе Сарамаго. Естественно, я отказался — я же не португалист — и посоветовал обратиться к тебе. Сказал, что ты не только португалист-переводчик, но и бывший редактор издательства «Художественная литература», и член Союза писателей России — это для них очень, очень важно.

Я молча слушала его.

— Италия пришлет тебе персональное приглашение, — продолжал он, — оплатит проезд туда и обратно, а также проживание и питание в гостинице, ты слышишь?

— Слышу, слышу, но не знаю, что ответить. Это так неожиданно. И что, я из России поеду одна?

— Да нет, с тобой поедет группа российских писателей. Кто точно, я не знаю, но они едут по своим делам, а ты поедешь по своим. Все подробно тебе расскажет (и он назвал фамилию, которую я уже не помню). Я ему дал твой телефон. Только не отказывайся, слышишь? Не отказывайся!

— Да я ведь Сарамаго не переводила, вернее сказать, получив от него книги и письмо с предложением что-нибудь из присланного перевести, отказалась, сославшись на то, что перевожу роман Алвеса Редола «Яма слепых». А если честно, не люблю я, Сережка, сплошняк, в котором нет ни точек, ни запятых, во всяком случае, в тех его вещах, что я держала в руках. Знаки препинания для меня, как и для всех, конечно, — не только интонационное расчленение текста, но и инструмент выражения эмоций. Да и герои его романов — не мои! Даже не знаю, что тебе ответить и что мне делать!