Целую, Бэла. 10 июля.

Когда в очередной раз позвонил Жорж (теперь, после проверки его документов в гостинице, он в Москве не бывает, но звонит, как правило, около Нового года, вернее, под европейское Рождество), он сказал мне, что племяннику наконец удалось сменить свою материнскую фамилию на отцовскую:

— Так что он теперь…

— Ну что ж, — прервала я его, — мои ему поздравления. Советское время, надо думать, кануло в вечность, а потому теперь нет нужды бояться иметь знатную фамилию. Ее можно открыто признать и носить без зазрения совести, считая ее заслуженной наградой. Вопрос только — за что?

Так что пусть гордится происхождением, доставшимся ему от деда, с которым, как говаривал вам мой племянник, он поступил бы так же, окажись он на месте своего отца. Но отец-то его был пятнадцатилетним ре бенком, а ему-то уж, поди, пол сотни отстукало, к тому же все дела тридцать седьмого — тридцать девятого в открытом доступе, пора бы было с ними и ознакомиться. Звоните, я всегда рада вашему звонку, Жорж, — сказала я и, уже собравшись положить трубку на рычаг, вдруг одумалась. — Жорж, а вы-то все-таки чем сейчас занимаетесь и поддерживаете ли отношения с Бернхардом Бреверном, возглавляющим сегодня нашу большую немецкую семью?

— Да, иногда еще езжу куда-то. Но это скоро кончится, Лилиана, года! Как-никак к шестидесяти пяти подбирается. Потом, диабет мучает. Да и какая-никакая пенсия есть. А теперь еще прибавку к ней получаю.

«Вот так вот, — подумала я, — скоро шестьдесят пять стукнет, а за душой — ничего, кроме дворянского достоинства, означенного в книге «Семья фон Бреверн», да пенсии — венца прожитой жизни.

— И будете болтаться без дела в свои-то шестьдесят пять? — поддела я его.

— Скорее всего займусь делами русского кладбища. Моя жена вот работает при церкви, я ведь вам говорил.

— Да, да, но вы-то где? На кладбище Сент-Женевьев-де-Буа?

— Нет, нет, я буду заниматься… да не будем определять события.

— Не определять, Жорж, а опережать. Ну, всего доброго. Здоровья Вам!

Когда состоялся этот разговор, не помню, но, конечно, много позже того, как я отдала Жоржу написанную мною бумагу о моем отце. Ах да, это можно проверить. Ведь бумагу об отце, которую я отдала тогда ночью Жоржу, я сознательно ксерокопировала. Потом перевела на немецкий язык, вернее, это мне сделала соседка-немка, и отослала Бернхарду фон Бреверну.

Вот она. Значит, это был 2003 год. А ответ на нее я получила 19.01.04. А вот и доподлинный ответ досточтимого Familienstiftung V. Brevern [51] , который ничего, кроме раздражения, у меня не вызвал.

Второго сентября 2004 года в Выставочном зале на Кузнецком, 20 состоялся вернисаж первой и последней (при жизни) персональной выставки моего мужа — живописца, графика и монументалиста Юрия Бернгардовича Кафенгауза.

Честный, бесконечно требовательный к себе художник, с 1954 года участвовавший в зональных, республиканских, всесоюзных и зарубежных выставках, создававший монументальные работы в буквальном смысле от Москвы до самых до окраин (Москва, Воркута, Мары, Мирный), он никак не соглашался на персональную выставку, говоря: «Мне есть еще над чем поработать», и все откладывал, откладывал, откладывал.

Однако подошедший 75-летний юбилей решил эту проблему мгновенно.

Вот тогда-то мы и начали готовиться к персональной выставке. Я, дочь, зять и внучка взяли на себя все, что не сумел бы сделать сам художник. Зять перевозил отобранные Юрием картины, дочь печатала все, что надо было печатать, внучка разослала во все газеты и журналы рекламу. А я связалась с каналом «Культура», по которому с первых дней открытия выставки на Кузнецком, 20 в новостях культуры шел материал, отснятый в мастерской Юрия Кафенгауза. Я же написала и «Слово о художнике», позже опубликованное в октябрьском номере газеты «Наш изограф».

На вернисаж пришло руководство МСХа, товарищи по цеху, друзья… Поздравляли, произносили речи, говорили добрые слова и очень удивлялись, что персональная выставка Юрия Кафенгауза — первая за пятьдесят творческих лет.

Затем пришел зритель и приходил каждый день вплоть до закрытия выставки. Молодые и старые, профессионалы и любители, литераторы и студенты художественных вузов, которые оставляли свои благодарственные записи в книге отзывов.

Ну а мы с мужем, начиная с вернисажа, каждый день до шести вечера проводили в залах, встречая гостей — знакомых и незнакомых, званых и незваных, принимая от них как изустно, так и письменно (в книге отзывов) благодарность «за яркую, жизнерадостную выставку…», «за светлое представление о жизни…», «торжество цвета…», «симфонию мелодических красок…», «чарующий мазок…», «большое мастерство с ярко выраженным почерком, своим, неповторимым…» и, наконец, за «замечательную душу художника, которая просматривается за разнообразием техник, поиском форм, и насыщенность цветом и жизнью».

А возвращаясь вечером домой, включали телевизор и еще, и еще раз смотрели, как бы со стороны, на мелькавшие на голубом экране полотна хорошо знакомого нам художника.

Ну, а поскольку все имеет свое начало и конец, кончилась, а вернее, закрылась Юрина выставка, и начались наши обычные трудовые будни: у мужа — в мастерской, куда он отправлялся ежедневно, как бы он себя ни чувствовал, а у меня — дома, за письменным столом.

Но теперь, когда стрессовое (все-таки стрессовое) состояние кончилось, Юрий нет-нет да стал чувствовать какие-то боли в животе слева, не говоря уже о тех болях, которые давно ни при каких облегчающих душу состояниях никуда не уходили. И он решил обследоваться (естественно, не переставая работать!)