«Я был прав, это тоска, смертная тоска!» — в который раз мысленно восклицал Ганшин, воображая себе жизнь в одинокой избе, за обледеневшим оконцем, под неумолчный вой ветра.

Но как ни очевидна была его правота перед Ольгой, с каждой минутой, приближающей встречу, он волновался все сильнее.

Несколько дней назад, войдя в кабинет начальника, Ганшин услышал, как тот почтительно оправдывался в телефонную трубку. Да, да, в Медногорск будет немедленно командирован инспектор. По имеющимся в министерстве сведениям, лечебное дело там действительно поставлено еще слабо… Конечно, отдел запланировал самые решительные меры…

— Какого черта там тянут с открытием нового корпуса больницы! — досадливо проговорил начальник, бросая на рычаг трубку. — А тут за них выговоры получай! Горнорудный комбинат в центре внимания… Придется кому-нибудь съездить на несколько дней, подстегнуть их как следует.

Ганшин перевел дух и сказал безразлично:

— Может быть, мне поехать…

* * *

Весь тот последний год в институте они с Ольгой провели вместе — ходили на концерты, на каток, занимали друг другу места в читальном зале и ни разу не говорили о самом главном. Однажды только, прощаясь, он задержал ее руку и, запинаясь, через силу сказал:

— Оля, скоро распределение. Как же мы?

Но она с таким испугом выдернула руку, так торопливо залепетала: «Нет, нет, молчи, молчи! Мы ведь так все понимаем. Не порть, пожалуйста!» — что он больше не заговаривал о будущем.

Распределение все смешало: ее оставили в Москве, его назначили куда-то на край земли, в Медногорск.

В коридоре института он отвел ее в уголок.

— А теперь как, Оля?

Она удивленно взглянула на него, с досадой сказала:

— Неужели нужно спрашивать!

Он чувствовал себя несчастным. У других все складывалось так просто. Другие объяснялись, регистрировались, вместе бегали в деканат, обсуждали сваи планы. А у них с Олей было так сложно… Она считала, что все между ними должно быть понятно без слов.

Правда, однажды у них с Олей состоялся разговор. Это было на новогоднем вечере. Оле поручили устройство шуточного аукциона, она долго и упорно отказывалась — страшила необходимость целый час находиться на сцене перед полной аудиторией. Но в порядке комсомольской дисциплины ее обязали. И тогда она по горло влезла в подготовку, мучительно придумывала шутки и фокусы, шила какие-то клоунские наряды, составляла викторину, шарады. Всю неделю из-за этого они не виделись, и пропали билеты на концерт, которые он с таким трудом достал.

Он был раздражен ужасно. И, едва дождавшись конца аукциона, который прошел успешно, вытащил Олю в коридор.

Они стояли в углу, за колонной, мимо них сновала шумная толпа. А он шептал ей, срывая раздражение:

— Ну что, довольна? Кому нужны были все эти твои детские выдумки? Никто и не заметил. А кто заметил, уже забыл!

— Тебе не понравилось? — жалобно спросила она.

— Понравилось, не понравилось — какая разница! Мы из-за этого потеряли билеты, концерт, вечер!..

— Но ведь я старалась, я так хотела выполнить поручение…

— Извини, но это просто… просто ограниченность! — зло проговорил он. — Сама отказывалась, признавалась, что не умеешь, не хочешь, не видишь смысла… И после этого убить неделю… Когда все это можно было соорудить за два часа без дурацких клоунов и викторин и с тем же успехом!

Она взглянула на него с испугом.

— Что ты говоришь?!

— Да, ограниченность и глупость — добросовестно делать бессмысленную работу!

— Но я хотела вложить в нее смысл.

Он пожал плечами.

— Тебе что, больше всех нужно?

Оля, не ответив, быстро ушла. А в конце вечера в раздевалке отобрала у него свой номерок. Оделась. Бросила странную фразу:

— Люди умеют оправдывать самые низкие побуждения!

И убежала.

Потом они помирились.

За несколько дней до утверждения назначений Ганшин узнал, что министерство предполагает оставить для себя кого-нибудь из выпускников. Он пустил в ход все связи и через два дня положил в карман новое назначение.

Ганшин позвонил Оле и нарочито сухо попросил ее срочно приехать в общежитие. Она скоро пришла, раскрасневшаяся, со счастливыми глазами. Села у окна так, что солнце сразу заполнило ее пышные золотистые волосы. Улыбаясь, молча стала смотреть на него.

— Ну вот, Оля, — решительно начал Ганшин, едва сдерживая радость, — мы не дети, хватит молчанки! Наше будущее устроено. Не какая-то Тмутаракань. Я добился места в министерстве! — И торжествующе выложил на стол направление.

— А-а… — сказала она странным голосом и побледнела.

— Ты понимаешь, какое это счастье! Мало того, что мы в Москве. Через министерство я устрою тебе великолепную работу.

Впервые рядом с ней он чувствовал себя опытнее, увереннее, сильнее. Его несло, как на крыльях.