Митя, только что сменившийся с поста, вскочил, покраснел до слез:

— Что значит «даже»! Хуже всех? «Даже»!

Но Базанов сказал, что Митя, пожалуй, действительно подходит, что он отлично умеет поговорить с людьми и будет сопровождать Сочнева. И Митя, успокоившись, ответил с положенной солдату суровой скромностью:

— Есть, товарищ старший лейтенант!

— Постой, постой! — подозрительно сказал Сочнев. — При чем тут «поговорить с людьми»? Базанов!

— А как же! Культурно надо.

— Да ты куда меня посылаешь?

— Как куда? За продуктами. На хутор. Пятнадцать километров. К утру вернетесь. Очерет! Пойдем-ка мину посмотрим… — И Базанов вразвалочку пошел к костру, где плавили тол.

Сочнев побелел, ничего не сказав, негнущимися ногами пошел к месту, где только что чистил пистолет, и долго, бессмысленно смотрел на разложенные на тряпке части.

Подошла Вера, тихо запела:

— Пожалуйста, принесите мне из деревни меду, я так его люблю!..

Сочнев зашатался как пьяный:

— Я тебя пристрелю!

— Нужно же прежде собрать пистолет!

— Уйди! Уйди! Ведьма!

Подбежал Митя:

— Что прикажете взять с собой на операцию, товарищ лейтенант?

— Кошелку! — завопил Сочнев, в неистовстве швыряя пилотку наземь. — Кошелку, к чертовой бабушке!

Поздним вечером, когда улегся ветерок, и лес притих, и на черном небе засветились звезды, к домику обходчика подошли Базанов и Очерет. На крыльцо тенью скользнула Маша.

— Ну?

— Немцы за мостом в селе ночуют. По всему, утром будут проверять путь. Верно, порожняк пропустят. Заходите, отца нет. Дежурит на дороге, в охране.

— Вы не передумали, Маша?

— У вас есть фонарик? Посветите сюда.

— Что это?

— Мой комсомольский билет.

В кружочке яркого света на мгновение четко выступил профиль Ленина. И снова темнота.

— Маша, этот сверток нужно заложить под рельсы. Замаскировать.

— Понимаю.

— Нужно не просто рвануть. А рвануть в нужный момент. Дернуть за шнур.

— Понимаю.

— Значит, я должен находиться где-то поблизости. Видеть состав своими глазами.

— Понимаю.

— А лес по обе стороны вырублен. И охрана. По всей линии костры жгут, согнали мужиков… Не подойдешь.

— Я сама сделаю. Научите.

— Нет, нужно наверняка. Слишком важно. Единственное место, где я могу укрыться, — ваш дом. Отсюда до насыпи метров тридцать…

Она ответила сразу, без колебаний:

— Да, только здесь. Спрячетесь в подполе. Там в обшивке щели колея видна.

— А если немцы будут обыскивать? Знаете, чем это грозит?

— Тем же, чем и вам.

— Теперь главное — заложить мину.

— Сейчас пойду сменять отца у костра на насыпи. Прямо против нашего дома. Укройтесь за домом. Когда помашу горящей веткой, идите к дороге, закладывайте. — Она замялась: — А можно вас спросить… Попросить… Потом, после того… Мне все равно, мне как прикажете… Отца заберите с собой. А?

— Обязательно, Маша.

— Теперь все. Теперь я пойду.

Прижавшись к стене дома, они следили за тем, как там, на насыпи, металось пламя костра и искры, отрываясь, неслись вверх и таяли в высокой мгле. Потом слушали скрип ступенек, шаги в доме, покряхтывание и ворчание старика. Наконец у костра выпрямилась женская фигурка и высоко подняла горящую ветку, как семафор.

Два часа ушло на то, чтобы заложить мину, проложить шнур, замаскировать. Уже светало, когда они отползли от насыпи к дому. Едва успели спрятаться в дом, когда на насыпи показался немецкий патруль — три солдата с винтовками. Они тщательно осматривали насыпь, рельсы. Шли так медленно, что можно было сойти с ума. У костра остановились, о чем-то поговорили с Машей. Прошли по тому самому месту, где лежала мина. Ушли.

— Ото добра дивчина! — хрипло проговорил Очерет. — Пофартило тебе, старший.

— Ты это про что, Очерет?

— Та не, я не в том смысле. Я насчет задания.

— Отправляйся в лагерь. Услышите взрыв, сразу передавайте сообщение в центр. Там ждут.

— А ты как же?

— Мы с Машей и стариком уйдем в лес. Главное — радиограмма. Если не услышат в центре, пусть девушки передают каждый час. С этим эшелоном, видно, многое связано. Что бы ни случилось, берегите радистов!

— Ясно, старший! — И, пригнувшись, Очерет побежал к лесу.

Старика разбудил стук подъезжающей повозки. Он бросился к окну. Торопливо привязывая запаренных лошадей, Федор Лукич кричал ему от плетня: