Вбежала маленькая курносая сестричка в белом халате. Люди недовольно загомонили.

— Таня! Когда же принимать будут?

— Через пятнадцать минут. Не шумите! — строго осекла сестричка. И, широко раскрыв на Ганшина глаза и краснея, сказала: — Вас просят на конференцию.

В тесном кабинете главного врача сидели на подлокотниках кресел, на валиках дивана, курили и шумно обсуждали предстоящий перевод больных в новое здание. Ольги не было.

Сухо и неприязненно спросил Ганшин, все ли врачи присутствуют.

Главный врач, молодой, с детским румянцем на круглом, безбровом лице, удивленно обвел взглядом собравшихся и полувопросительно высоким тенорком проговорил:

— Все, кажется…

— А Луговая?

— Она у нас производственный сектор. По отделениям носится — переезд, знаете ли!.. — Главврач расплылся в улыбке. — Вы знакомы?

— Вместе учились.

До конца конференции Ганшин не поднимал головы.

И начался удивительный день погони за Ольгой. Заместитель главного врача, высокая смуглая женщина с крючковатым носом, водила его по отделениям больницы, разбросанным по всему городу. На горных тропинках выворачивало суставы. Под теплым апрельским солнцем бежали по склонам ручьи, и подмытый снег проваливался. Ганшин то и дело терял галоши и черпал ботинками воду. Он страшно устал. Но женщина неутомимо шлепала по грязи и лужам, хищно, по-птичьи косила на него черным глазом и, не переставая, ругала министерских чиновников.

Его таскали по всем этажам, совали носом во все углы, показывали какие-то старые кровати — на новые министерство не отпускало денег. Его заставляли записывать претензии на нехватку труб, шнура, проволоки, стаканов, пинцетов… Чего только не хватало! И получалось, что новый корпус больницы не открывали исключительно по вине министерства.

А Ольга неуловимой тенью скользила перед ним. В инфекционном отделении еще говорили о ней — она побывала здесь за несколько минут до их прихода. В родильном доме дежурный врач при появлении Ганшина поторопилась окончить телефонный разговор:

— Ой, ой, уже пришла комиссия! До свидания, Ольга Ивановна! Материал пришлю сегодня же.

А у главного врача детского отделения на столе лежала записка, еще и чернила не высохли! Ганшин сразу узнал ее ровный, твердый почерк. Но у него от волнения затуманились глаза, и он не смог прочитать.

И он вдруг испытал острую зависть ко всем этим людям, которые участвуют в ее жизни.

Перед вечером, прощаясь со своей спутницей, он, уже не скрывая огорчения, сказал:

— Весь день слышу об Ольге Ивановне… Где же она?

— Завтра по графику она на заводском здравпункте, там увидитесь. — И, по-мужски кивнув, широко зашагала прочь.

Ганшин возвращался в больницу не спеша. Он устал от непрерывного ожидания встречи с Ольгой, от ходьбы, от цифр, просьб, жалоб. Досадовал на потерянный день. И теперь, ни о чем не желая думать, отдыхая, просто глядел на городок, освещенный заходящим солнцем.

Медногорск лежал под ним, весь в кострах пылающих окон, в разбросанных среди новостроек кусках опрокинутого голубого неба. Через лужи, размахивая портфельчиками, прыгали школьники. На широкой дороге, спускающейся в котловину, маленький бульдозер задорно, как щенок, то и дело с разбегу наскакивал на большую кучу черного снега. А по дну котловины бежал, выгибаясь дугой, игрушечный поезд. Вот он замер. Паровозик дохнул белым дымком. К поезду бросились люди, исчезли, будто растаяли. Паровозик весело гуднул и потащил свой состав на запад, в Москву. Далеко… Так далеко, что об этом даже не думалось.

Заперев за собой дверь, Ганшин уже собрался раздеться и мгновенно заснуть. Но кто-то торопливо пробежал по коридору. Что-то встревоженно проговорил женский голос. И знакомая сестричка громко ответила:

— Грею, грею, доктор, сейчас принесу.

На мгновение все стихло, а потом снова поднялось сильное движение. И тот же женский голос крикнул:

— Кислородную подушку быстро!

Ганшин вышел в коридор. Сестричка наполняла резиновую грелку горячей водой.

— Что там случилось?

— Шахтер. Тяжелый. Перевели сегодня в новый корпус. Растревожили. Воспаление легких. — В широко раскрытых глазах сестры был ужас.

Ни секунды не сомневаясь, что это Оля там, наверху, сейчас одна бьется над умирающим, Ганшин выхватил у сестры грелку.

— Сам отнесу! — и побежал в палату.

В палате было тревожно тихо. Больные вытягивали шеи, поднимались на руках, смотрели в угол, где над койкой со шприцем в руке склонилась женщина.

— Грелку принесли! — радостно сказал кто-то из больных, точно это было спасение. Женщина оглянулась, и Ганшин узнал Савину, свою сегодняшнюю спутницу.

Больной старик с седыми, слипшимися на лбу волосами, с синюшным румянцем на впалых щеках часто и с трудом дышал, в груди у него свистело и клокотало.

Вливание не ладилось — трудно было попасть в старческую хрупкую вену. Одышка у больного продолжала нарастать, лицо совсем посинело.

Неожиданно для самого себя Ганшин попросил у Савиной шприц. И едва приставил иглу к коже, большим пальцем левой руки сдвинул кожу с вены, осторожно проколол ее иглой, и кожа, оттянувшись, поставила иглу острием на сосуд — способ, которому научил его старый хирург Михаил Данилович Веревкин, — забытое радостно-тревожное чувство ответственности за чужую жизнь овладело им. Легко, стараясь не проколоть сосуд, он проник иглой в вену, и струйка крови полилась в прозрачную жидкость в шприце. Сестра отпустила жгут, и Ганшин мягко ввел жидкость в вену.