Принесли кислородную подушку, и Ганшин уже первый стал прилаживать ее больному.

Два часа они не отходили от старика. И вот наконец дыхание стало ровнее и спокойнее, исчезла зловещая синюшность, и он открыл глаза, еще мутные, усталые от пережитого страдания.

— Ну как? Выкарабкается! Теперь только сердцу помочь!.. — оживленно говорил Ганшин, когда они с Савиной шли по коридору.

— А вы хорошо в вену попали, — сердито сказала Савина у двери в дежурку.

Ганшину казалось, что всю ночь он пролежал с открытыми глазами. Но то и дело над ним наклонялись какие-то люди и спрашивали о трубах и кроватях. Он снова считал пульс у старика, и они с Олей шли от палаты по длинному больничному коридору. И он сейчас испытал жгучее счастье от прикосновения к ее колену там, в институтском читальном зале, когда они тесно сидели за маленьким столиком и он смотрел в прыгающие и расплывающиеся строчки Он увидел высокую сутулую библиотекаршу, которая всегда с презрением поглядывала на них с Олей из-за своей стойки и вдруг принесла и поставила им на стол стакан с красной гвоздикой. И от этого сейчас у него сдавило горло, и он стал задыхаться, как тот старик наверху…

* * *

Огромные железные ворота растворились, из дымной темноты на солнечный двор вырвался в клубах пара паровоз и, оглушительно свистя и грохоча, помчался на Ганшина. Он едва успел отскочить в сторону, как сзади опять засвистело и в ворота со стуком втянулся длинный порожняк.

— Не зевай! — внушительно и весело крикнул сопровождавший Ганшина седоусый техник и, ухватив его за рукав, втащил в цех. — Вот, наш плавильный!

Ганшин никогда не бывал на заводе. Цех обрушился на него ураганом металла и огня. Ему почудилось, что солнце, живое, огнедышащее, втащили в этот громадный закопченный зал и продавливали через гигантскую мясорубку высоких черных печей, стоящих вдоль стен. И солнце текло алыми потоками по желобам, точно светящаяся кровь, солнце стекало в подставленные богатырские ковши, бурлило в котлах. И казалось, что все эти потоки, капли и брызги стремились слиться вновь в один бешено вертящийся шар и вырваться из дымного дома в высокое небо. Но его упорно растаскивали, разливали, развозили по частям, и этой напряженной борьбой трепетало и грохотало здесь все. Только через несколько минут стал он замечать повсюду до странности спокойных людей, озаренных красноватыми отблесками, деловито занятых чем-то среди потоков огня.

И тогда далеко впереди он увидел Олю. В белом халатике она стояла на площадке у крайней печи.

Техник поймал взгляд Ганшина:

— Там сейчас металл будут выпускать. Пойдемте, посмотрите.

Она стояла вполоборота к ним и внимательно слушала широкоплечего гиганта в войлочной шляпе и темном комбинезоне. Тот что-то горячо доказывал, энергично пристукивал кулаком по воздуху. Она взяла огромную его ручищу, поглядывая на часы, стала считать пульс. И Ганшин, подходя, услышал ее грудной голос:

— Вот видите, вы провели перерыв не в цехе, а в беседке отдыха, и пульс значительно лучше. Нужно измерить кровяное давление.

Она говорила напевно, с улыбчивой интонацией, как с ребенком.

Ганшин думал, что это очень просто — подойти и сказать «здравствуй». Но вот он стоял, и смотрел на золотистые завитушки волос на шее, и молчал, и боялся, что она обернется.

Оля почти не изменилась. Слегка пополнела. Что-то взрослое, сильное появилось в ее сдержанных жестах, в том, как она смотрела, чуть откинув голову.

— Доктор, да у меня давление нормальное — пять атмосфер, — пошутил рабочий, подмигивая Ганшину.

— Это мы проверим, — ответила Оля, оборачиваясь.

Он заметил, как задрожали ее руки. Краска пятнами залила ее лицо и шею. Она почти с испугом смотрела на него. И, не в силах ничего сказать, он стоял перед ней, против воли улыбаясь напряженно, до боли в скулах.

Оля прерывисто передохнула:

— Откуда ты взялся?

Грохот цеха и возгласы людей отодвинулись куда-то далеко, словно за стенку. Ганшин смотрел в ее влажные от смущения глаза, и волна нежности поднималась в его груди, и было непостижимо, что до сих пор он мог жить, не видя ее.

— А, так вы знакомы! — сказал седоусый техник, с любопытством поглядывая на обоих.

— Конечно, конечно! — сказала Оля и тихо засмеялась.

И цех будто разом зашумел и задвигался вокруг них. Рабочего рядом уже не было — он бежал к печи, перед которой суетились несколько человек.

Ганшин, бестолково размахивая руками, кричал о том, как приехал и как вчера целый день бегал по городу по ее следам. И хохотал над собой.

— Господи! Значит, это ты комиссия из министерства! А мы так ждали и волновались! — говорила Оля, перебивая, не слушая, и было видно, что она очень рада ему.

Потом они следили за тем, как готовились к выпуску металла, и Оля объясняла, каким образом в этих ватержакетных печах из медной руды выплавляется медь, «медный штейн». Он слушал, половины не понимая, глядя на нее сияющими глазами. Неожиданно взял за руку и сказал умоляюще и радостно, дрожащим голосом:

— Оля!..

Она испуганно отпрянула. И вдруг, крепко сжав его пальцы, смешно замотала головой и закричала:

— Осторожнее! Осторожнее! — и с силой оттащила от печи.

Лишь теперь он заметил, что сюда со всех сторон бежали рабочие, взволнованно перекликаясь. Широкоплечий гигант, только что беседовавший с Ольгой, тяжелой кувалдой выбивал прут, торчащий из замазанного глиной отверстия внизу печи. Прут не поддавался, и это, очевидно, было плохо. Седоусый техник тоже был там и кричал сморщенному старичку в вислоухой ушанке и очках:

— Кузьмич, меняй! Видишь, устал, меняй!

Гиганта сменил подбежавший молодой паренек. Остальные выстроились в очередь и один за другим брались за кувалду. Прут не поддавался.

— Что случилось? — обратился Ганшин к Оле.

Нахмурившись, забыв о Ганшине, она неотрывно смотрела на прут. Вдруг рванулась вперед, крикнула:

— За начальником цеха послали?

— Идет, идет Горячев, — отозвался Кузьмич.

Мимо фронта печей, широко шагая, спешил коренастый молодой человек в кожанке и сапогах. Он остановился возле Ганшина, заложив руки в косые карманы куртки. Подбежал Кузьмич.