— Почему встал?

— Слушаю.

— А, — говорит, — перепугался!

Ветер поднялся к самым верхушкам, почти затих. Иногда опомнится, потреплет макушки — отличный там мачтовый лес стоял — и опять замрет. Стоим оба, слушаем. И в этот самый момент рядом филин закричал. Ну, знаете, как он это — точно кошке на хвост наступили. Она схватилась за меня, прижалась, вся трясется.

— Кто это?

— Леший, — говорю.

Ну и напустилась она на меня! «Сам ты леший! Сова обыкновенная. Испугался, а хорохорится. Леший ты и похож на лешего!» Опомнилась…»

Он как-то застенчиво улыбнулся, покачал головой и долго молчал, прислушиваясь то ли к едва слышной музыке, то ли к воспоминаниям своим. Загляделся и я на туман, оседающий над красным кустарником. И ясно увидел эту худенькую черноглазую девушку…

«Стало светать. На опушке встретил нас сивый дед в ватнике, в ушанке — не местный.

— Слушай, — говорит он ей, — учительша, их в самое болото загнали. Деваться некуда. На выбор бьют.

За руку меня схватила:

— Выход есть оттуда?

Я хорошо знал это проклятое обманное болото. Самая глубина и трясина по краям, а дорога через середину.

— Ладно, попробую.

Гляжу, и она за мной. А сама аж шатается. Глаза совсем ввалились, на лице черные пятна. Тут я ей, конечно, очень грубо сказал:

— Вот еще, — говорю, — бабы там не хватало!

Дед поддержал:

— И верно. Не лезь. Здесь покараулим, на большаке, — немец может наперерез пойти.

Километра полтора я по болоту шел, пока добрался до них. И вот что я тебе скажу. Многое я в жизни повидал, но этого никогда не забуду. Над болотом туман — красный от солнца, будто кровь испаряется. Тут и там в болоте повозки по самые края в воде, в повозках раненые… Лица у них как у смертников. Меж повозок лошади выпряженные, стоят неподвижно, одна совсем под воду ушла, только спина видна. Это они, значит, ночью пытались через болото перейти. Партизаны в камышах по пояс, по шею в воде, отстреливаются. И молчат. Все молчат. Немцы на берегу залегли, бьют не торопясь. Знают, не уйти партизанам. И между выстрелами мертвая тишина над болотом. И этот красный пар… Вижу, парень высокий вышел из камыша, не выдержал. Идет прямо к берегу, стреляет. На смерть идет. Потом руками взмахнул, лицом вперед упал. Голову тянет — жив еще. Но захлебывается, уходит в топь у всех на глазах. Тогда пошел к нему человек в кителе, в зеленой фуражке. Ему кричат: «Не подходи, командир, там глубоко, потонешь!»

А он кулак поднял. Лицо каменное. Тихо сказал:

— Своих немцам не оставим!

И вытащил его.

Добрался я до командира, объяснил кто да что… Ну и оттянулись, из-под носа от немцев ушли. Те там на берегу катались от злости, все патроны в воздух выпустили.

Да, видел я, как в лесу хоронили партизаны убитых, как стояли над ними молча, как ровняли, укрывали могилы и уходили не оглядываясь. А потом встретила нас на дороге черноглазая учительша. Подвел к ней командира:

— Вот кто вас вызволил.

Она как глянула на меня, даже прищурилась от злости.

— Спасибо, похвалил!

Командир хмуро посмотрел на нее и сказал:

— Перевязывать умеете? Будете нам медицинской сестрой.

На него-то она не огрызнулась, только попросила:

— Старика тут одного надо забрать, на опушке в дозоре остался.

Ушла за дедом с двумя партизанами. Часа два, а то и все три ждали их. Как увидел ее, лицо ее страшное, все понял. Поймали деда немцы, там же, на опушке, расстреляли.

Уже под утро, на привале, подошел к ней, слышу, она командиру рассказывает:

— Он из того же села, где я в школе работала. Народ там был упорный, и немцы все село сожгли. Старика я вытащила из горящей хаты. И дети его, и внуки — все погибли… Ну, я тоже одна на свете… Вот и пошли мы с ним вдвоем на восток, к своим… Часто по два-три дня ничего не ели. А доставался кусок хлеба — он мне отдавал. «Ешь, — говорит, — я свое отжил. Я, — говорит, — что отмерено человеку, все сполна получил — и горе и радость… А ты, — говорит, — пока еще одного горя нахлебалась…»

Как сейчас вижу, сидит на поваленной осинке, держится прямо, крепится изо всех сил. Командир картуз снял, околышек ладонью протирает. Потом строго так спросил:

— Про нас как узнали?

— Как раз в Новой Гуте отдохнуть остановились, когда у вас бой начался. Местные жители побоялись помочь вам, староста у них лютовал, за каждым следил. Показали мне дорогу в лесничество.

Глядел я на нее, глядел, и сердце у меня защемило. Подошел и, как-то само получилось, по плечу погладил. Замолчала она, а потом, даже не обернувшись, проговорила сквозь зубы:

— Привязался, леший!..

А я не пойму, за что она меня возненавидела?»

В далеком концертном зале наступила гулкая тишина — окончилась первая часть. У микрофона зашелестели нотные страницы на пюпитрах. Кто-то из музыкантов сдержанно откашлялся… Началась вторая часть квартета, тревожная, полная внутреннего напряжения. Лесничий долго слушал.

«Да, — сказал он наконец, — это настоящая музыка. Именно так. Тысячи переходов, похожих один на другой, в жару, в дождь, в мороз. Мухи, голод, цинга. Сто километров через кочки, бурелом, болота, чтобы заложить одну мину… Это была часть большого партизанского соединения, которое в те дни перебазировалось на запад. С ним мы и прошли войну… Я и Галя. Я говорил вам, ее Галей звали? Идет она как солдат, несет свою ношу, не пожалуется. На привалах люди спят, а она раненым подстилки стирает…»

Лесничий, кособочась, встал, погладил чешуйчатый ствол сосны, посмотрел куда-то вверх, усмехнулся.