Как я очутился рядом с ней за деревом не помню. Где-то там, на поляне, пели, шутили, кричали. А мы с ней были одни.

— Галя!.. Галя!..

— Ну, что ты все повторяешь… Леший!

А я все свое, дурак: Галя и Галя!

— А раньше ты видел, понимал?

— Нет, нет, ничего не видел, не понимал. Ох, Галя, Галя!

— Я и не хотела, чтобы ты заметил. Одному командиру призналась. Он все понял.

Помолчала. Подняла на меня глаза свои:

— А ты слышишь, что они там поют? Слышишь? «Щеглик оженився». Смешная песня…

Не знаю, как можно теперь в это поверить и как рассказать? В ту ночь для меня войны не было. Мы все знали, что утром придется принять бой. Готовились, чистили оружие. Женщины и дети из села уходили в лес. Мужчины присоединялись к нам, приносили свои берданки, древние трехлинейки. То и дело от соседних групп нашего соединения приходили связные. Командир всю ночь был на ногах, обходил подразделения. Возле обоза хлопотала Галя, укладывала раненых. Готовили носилки на случай, если придется бросить повозки. Во всем этом участвовал и я, но участвовал машинально, будто делал что-то не имеющее ко мне отношения. А в голове все звучали украинские напевы, ее тихий смех… Один раз она прошла мимо меня, торопливо, к штабной хате. Остановилась. Положила мне ладонь на шею. Мягкую, теплую, тоненькую ладонь… Как будто поцеловала… Один-единственный раз.

Даже утром, когда раздались первые выстрелы, у меня оставалось это чувство — чувство ее присутствия. Она была за нами, с ранеными. Мы лежали на краю узкой горной дороги, по которой немцы должны были подниматься, и не отводили от нее глаз. На другом конце села уже шел бой. За нашими спинами началось движение, заскрипели повозки. Но я всегда знал, где Галя. Странно. Я и теперь не понимаю, как это могло быть.

На соседнем склоне показались белые дымки — там уже начали стрелять. Значит, скоро и наш черед.

Немцы появились неожиданно и совсем не на дороге. Они ползли по всему склону. Их было множество. Наверное, горные части. Нас было меньше. Крестьяне, молодцы, не падали духом. То справа, то слева от меня высовывалась голова в смушковой шапке. Парень оглушительно палил из дедовской винтовки и, свесившись вниз, высматривал, попал или промазал.

То, что сзади, в тылу у нас, плохо, я почуял сразу, еще до того, как наши там пошли в контратаку. Гляжу, мимо, пригибаясь, старик бежит.

— Что там, — кричу, — с той стороны что?

— А ничего, воюем.

Но я уже знаю, что беда. Слышу голос командира:

— Раненых на носилки! Всем прикрывать раненых!

Вот тут я услышал ее стон. Мне все потом говорили, что я не мог слышать… А я слышал! Говорю вам, я слышал! Я побежал прямо туда, где знал — она. Ну что… Возле повозки ее… Под ключицу… Вот здесь… И сейчас мне кажется, прибеги я к ней секундой раньше…»

Он не договорил, махнул рукой. Вокруг разливался уже зеленоватый сумрак. Скуластое лицо его с мохнатыми бровями казалось землистым и точно окаменело. Возле лесничества перекликались чьи-то голоса. Музыка звучала еле слышно, замирая в отдалении. Но он услышал.

— Играют еще, — сказал он тихо.

— А потом? Как сложилось у вас?

Он прерывисто вздохнул, медленно пошел к лесничеству.

— Как у всех… Вернулся домой… Сюда вот вернулся… — Вдруг остановился и, глядя на меня в упор, сказал: — Вернулся сюда возродить этот лес! Восстановить. Лес, в котором мы когда-то… И до тех пор я отсюда не уеду!

Машина уже ждала меня. Прощаясь, я крепко пожал ему руку.

ПОДОРВАТЬ ЭШЕЛОН

Июльское солнце в зените — жарит вовсю, и даже под раскидистыми соснами нет тени, нет прохлады. Хвоя сыплется за воротник, прилипает к потной коже Митя поднял голову от земли, повертел шеей. Базанов, протянув руку назад, прижал его к земле.

Человек, за которым они следили, медленно шел через лес, ничего не замечая. Он стар, устал, еле волочит ноги, обутые в порыжелые растоптанные сапоги. Тощий мешок то и дело сползает с плеча, и он на ходу спиной подбрасывает его на место. Но вот он остановился, не распрямляясь, прислушался.

Женский голос звал издалека:

— Ага-га-га!..

Человек ответил. Свалил мешок на землю. Присел на пень. Свернул цигарку, жадно затянулся. Послышался хруст — кто-то продирался сквозь кустарник.

Ей было не больше двадцати. Тяжелый узел русых волос, нежная линия щеки, тонкая детская шейка и грубый отцовский пиджак, грубые не по мерке сапоги.

Человек хмуро смотрел на нее:

— Сколько раз тебе говорить, не ходи по лесу одна…

— Долго ты очень… Все глаза проглядела!