С восходом солнца караван стал понемногу собираться в путь, хотя Багтыяр-бег и не торопился теперь из-под защиты гостеприимства в пустыню — там их могло ожидать всякое… Пока его спутники торговали товарами, он переговорил с Майлы-баем, который в самом деле оказался покладистым и большой цены за себя, за будущую помощь Рахими-хану кое в чем, не заламывал. К обеду караван тронулся, наконец, в дорогу. Советник долго думал, куда бы ему понадежней спрятать коробочку с лекарством, и решил зашить ее в старое ватное одеяло, служащее им подстилкой под общий дастархан. Перепрятали и деньги, потому что, как говорил Рахими-хан, без них среди людей — все равно что в пустыне без воды…

Они не прошли и половину пути до следующего аула, как вдали на тропе заклубилась навстречу им пыль, из нее вынырнули всадники… То, чего боялся и ожидал советник, случилось. Десятка два их, вооруженных не хуже ханских нукеров, окружили караван, и он тотчас увидел среди них черноусого. Впору было вспоминать молитву-келеме, которую всяк правоверный творит перед лицом смерти, потому что тягаться оружием с ними было бесполезно, на чужой земле тем более…

Черноусый подъехал к нему, требовательно и сурово оглядел:

— Ну-ка, гость, выкладывай, что на душе… пока не перебрался на следующий бархан.

Там, впереди, одиноко торчало на крутом бархане мертвое, давно высохшее дерево — неужели не пощадят?!. Багтыяр-бег побледнел, сдержанно положил руку на сердце, склонил голову:

— Если нас считают гостями, то нам тогда нет причин беспокоиться за свою судьбу. Она в руках хозяев этой земли, а мы наслышаны о гостеприимстве туркменов…

— Сладкоречив ты, караванбаши… — Багтыяр-бегу показалось, что он произнес это слово — "караванбаши" — с усмешкой. — А ну, слезайте да поживее! Нам некогда состязаться с вами в красноречии…

С топотом спешились и туркмены, стали снимать с верблюдов большие вьючные мешки-канары и высыпать все, что в них было, прямо на песок. Черноусый кивнул головой в сторону "караванбаши", и двое крепких джигитов старательно, ничуть не стесняясь, обыскали всего советника. Отдали своему предводителю найденный кошелек и даже потайной тонкий нож, который всегда носил при себе Багтыяр-бег, от них не укрылось ничего. Черноусый мельком глянул на содержимое канаров — одежду, посуду, кузнечные поделки, на снятые и перевернутые верблюжьи седла и все другое, в чем копались, небрежно откидывая, его подручные. Обыскали и всех других, но денег, слава аллаху, не обнаружили. Легко, как это умеют делать туркмены, черноусый вскочил на коня, бросил под ноги советника глухо брякнувший деньгами кошелек:

— А в гости с оружием не ездят — запомни это, караванбаши…

И зажав в полу халата лезвие ножа, с хрустом сломал его, бросил рядом с кошельком. Поднял коня на дыбы, круто завернул и понесся в пустыню, увлекая за собой всех своих. Вскоре они скрылись в барханах, как и не было, остался лишь ископыченный песок, вывернутые канары да кошелек под ногами — с обломками ножа…

Багтыяр-бег медленно и молча сел на песок и так просидел все время, пока его спутники собирали все в мешки и навьючивали верблюдов. Нет, он не был трусом, с детства воспитанный на коне и с оружием в руках. Но если бы дело зашло сейчас далеко, он бы все рассказал этому черноусому. Да, он уже готов был это сделать. И не только для того, чтобы попытаться спасти свою жизнь (кому она не дорога), но чтоб и эти люди тоже знали всю правду. Она ведь им тоже нужна, правда. А состоит она в том, что их хотят натравить на одного хищника, чтобы ценой их крови другой хищник воцарился над ними… Нет, Рахими-хан благоразумен и терпим до поры до времени, пока на бритой макушке его сидит каракурт необходимости, всегда готовый ужалить. И стоит ей, нужде, хоть на шаг отступить, стоит ханскому честолюбию взобраться на шахский трон, как начнется прежний, если не худший разврат… Но он, Багтыяр-бег, в одном седле с ним, и если их конь споткнется, что будет с ним? Конечно, он не пропадет, если убережет голову, но… Но лучше оставить все как есть.

Багтыяр-бег взял с песка кошелек, подержал на руке, словно взвешивая, и сунул его в карман. Встал и пошел к заседланному для него коню. Но, не дойдя, вернулся, поднял обломки ножа. Нет, в какую бы сторону ни повернула судьба, что бы ни случилось, этот черноусый нравился ему.

16

Несколько дней назад Годжука Мергена посетил брат. Приезд его, как всегда, сопровождался неистовым топотом копыт по дороге, лаем собак и всеобщим переполохом: Караул и к старости не научился ездить тихо и в любой аул врывался со своими ночными всадниками как во вражеский стан… Несмотря на годы, он был по-прежнему суховат и прям телом, резок в движеньях и словах и намерений хоть немного успокоиться не проявлял. То ли уговоры брата, глубоко уважаемого всеми, и желание поддержать честь рода Мергенов, то ли проснувшаяся совесть сделала свое дело, но прежде ночные набеги на недругов, таких же охотников пошарить на чужих пастбищах, он давно прекратил. Тем более, что дел ему и его подручным джигитам хватало и без этого; реже стали, но все продолжались грабительские налеты неразумных соплеменников и пришельцев из-за гор, не прочь были безнаказанно похозяйничать в аулах нукеры Эсен-хана, то и дело рыскали по провинции хоть небольшие, но хорошо вооруженные и такие же безжалостные шахские отряды… В схватки, по настоянию брата, Караул ввязывался довольно редко. Чаще всего стоило только ему во главе своей большой и быстрой конницы, собираемой по тревоге в аулах, появиться в нужном месте, как пришельцы поспешно убирались восвояси… Нет, не зря в народе стали уважать и называть Караула своим защитником…

Разговор шел о новостях пустыни, обо всем услышанном и увиденном. Караул рассказал, как жители одного аула привели к нему какого-то бродячего человека, на всех перекрестках дорог, у каждого порога кричащего проклятья Салланчаку-мукаму и его создателю… Для верности ему даже связали руки, но и в этом незавидном положении он продолжал плеваться и кричать:

— Проклятье искусителю! Проклятье искусителю — таков глас небесный!.. Мой путь — с востока на запад, мой хлеб — камень пустыни, голос мой — глас небесный: проклятье совратителю с путей мусульманских!.. Греховен Салланчак-мукам, исчадье шайтана! В черном сердце порожден. Если не хотите быть гяурами — держитесь подальше от греха! Заткните уши, замкните уста! Трижды прокляты те, кто чтут эту приманку шайтана наравне с азаном и аятем!..[33] Берегитесь! Проклятье совратителю!..

Оказалось, его отправили сюда с этой проповедью-проклятьем улама[34], взяв с него обет, что он обойдет все жилища туркмен. Некоторые из тех, что привели его, предлагали отбить ему охоту бродить по аулам и порочить их мукамчи…

— И что же вы сделали? — не на шутку обеспокоился Годжук Мерген, даже на локте приподнялся. — Что вы сделали с ним?!.

— Не тревожься, брат, — усмехнулся Караул, довольно погладил свою редкую седую бороду. — Ты уж столько прочитал мне за жизнь своих нравоучений — мне, старшему-то брату! — что я велел отпустить его без всякого вреда… Что может сделать глупый и подлый шакал полночной луне, утренней звезде?! Пусть себе тявкает…