— Спасибо тебе, — облегченно сказал младший брат. Он никогда не пытался противопоставить свою музыку религии и ему даже в голову не приходило, что его мукамы могут вызвать такое недовольство улама. Каждое дело человеческое идет своим путем, каждому назначено свое, и местные муллы, даже самые глупые и жадные из них, как ни косились, но все же понимали это и вынуждены были терпеть обрядовую славу Салланчак-мукама. И сам он, кого этот странный человек обзывает на весь белый свет совратителем, всю жизнь старался придерживаться законов, по которым жил и живет его народ: и намаз творил, и послеобеденный товир читал. А теперь вот посылают с проклятьями маленького глупого человека… Нет, другое что-то здесь. Непокорностью туркменов недовольны, вот в чем тут дело…

Он сказал об этой своей мысли Караулу, и тот хлопнул себя ладонью по колену:

— А ведь верно, брат!.. Не твой мукам им спать не дает; не веревка мешает верблюду, а кол, к которому привязана его веревка… Нам еще не хватает сил, чтобы выгнать гызыл-башей, проклятая рознь мешает, а они бессильны уже… да, не в состоянии даже и дань собрать. Как обожравшиеся падалью шакалы в своем дневном логове, так и они в своей столице залегли. И вся наша надежда, — Караул принизил голос, оглянулся, хотя здесь не могло быть чужих ушей, — на север… Хочу сказать тебе, брат то, что утешит тебя в твоей болезни: срок избавленья близок… Сам знаешь, не раз туркмен садился на коня, не раз ото сна дедовское оружие будил. Но мы слабы, разделены пустыней… не собрать нам пальцы в кулак. А теперь в пути уже посланцы ст нас — туда, в Астрахань… Не с востока для нас солнце взойдет — с севера! Как взошло для многих уже, ты знаешь. Русские не терпят розни и умеют ее убивать… А послы уже в пути, знай это. Но молчаньем дорогу им выстелим, брат…

— Спасибо, — дрогнувшим слабым голосом сказал Годжук Мерген, откидываясь на свое ложе. — Еще раз спасибо тебе. Ты не мог меня лучше утешить… Неужто между кетменем и серпом не будет больше раздора и все посеянное можно будет собрать?!.

— Ну, для этого к ним еще нужно и ружье… Да, я все хотел спросить тебя, цело ли то ружье? Помнишь, подарил я тебе его, чтоб мог ты выбрать себе гуни, младшую жену? Не послушался меня, а зря: теперь бы дети и внуки окружали тебя…

— У меня много детей, еще больше внуков — видишь эти оклавы и метки на них? А ружье цело. Оно там, под кошмой от недобрых глаз… Ты хочешь его взять? Бери, оно мне не нужно.

— Подарки назад не берут, — сказал Караул, доставая из-под кошмы завернутое в тряпки ружье. — А вспомнил я о нем не зря: мне донесли, что с гор на днях спускается сюда со своими негодниками этот башибузук Акназар… Сколько я их наказывал, сколько гонял по ущельям, а они все не унимаются. Видит аллах, всякое наше терпенье кончилось! Еще осенью, отпустив одного из захваченных его негодяев, предупредил я его, что если еще раз совершит он набег, то пусть пощады не ждет… И что же?! Два аула уже разорены, разграблены, сиротам и вдовам утешенья нет… Но я положу этому конец! Я поймаю и повешу его за ноги, и пусть подыхает медленной смертью этот бешеный пес, терзающий свою землю!..

— Но зачем же так… — начал было Годжук, укоризненно и беспомощно глядя на брата, но тот хлестнул плетью по кошме, яростно крикнул:

— Молчи! Не будет пощады ему и его отребью!.. Ведь не утешит твой Салланчак-мукам, сирот не накормит! А этот Акназар, туркмен по крови и змея по бессердечности, не задумается отнять у матери и продать в рабство дитя, изнасиловать девочку… рука у него не дрогнет убить тебя на твоем ложе! Скажут ему, что ты Годжук Мерген, а он засмеется и убьет тебя… — Помолчал, успокаиваясь, гася в глазах ярость. — Мы устраиваем несколько засад, потому что не знаем, где он спустится. И ждать его надо везде, здесь тоже. Потому я и хочу зарядить твое ружье… мало ль что может случиться. Не ты, так другой мужчина аула схватится за него при нужде. А этого негодника я не оставлю жить на земле…

И впервые, может, нечем было Годжуку Мергену ответить своему старшему брату. Молчал мукамчи, как никогда чувствуя свое бессилие, видя беспощадную правоту брата…

Теперь ружье стояло, прислоненное к тяриму[35], и напоминало ему о его бессилии и о жестокости мира. Говорят, что если любой инструмент, будь то дутар, кетмень или серп, не будет использован по своему назначению, то мастер, его сделавший, не найдет покоя даже в могиле. Если бы все оружейных дел мастера не спали спокойно в могилах!.. А из этого ружья, похоже, не стреляли еще ни разу: совсем новенькое было оно, уж за последние сорок лет Годжук Мерген может поручиться…

Мальчик, радость его нечаянная, ушел, и опять все стихло, лишь слышны были иногда стоны все никак не могущей разродиться женщины — бедняга, измаялась совсем… Мир велик, прекрасен и жесток — как в нем разобраться? Он прожил целую жизнь и уяснил себе только одно: не надо бы делать плохое друг другу. Не надо бы… но как?! Какой струной тронуть сердце жестокого Акназара, жадного Эсен-хана, глупого посланца улама? Он постиг, казалось бы, все мыслимые и немыслимые звучания дутара, он заставил его говорить почти по-человечески, но этой струны в нем не нашел, не знает… Его брат Караул, родная кровь, поймает Акназара, повесит его за ноги и заставит умирать мучительной смертью, а его дутар виновато промолчит об этом, ибо даже не знает, как это выразить, назвать… Справедливостью? Но справедливость в другом: не причинять плохого друг другу. Карой? Но не для того рос тутовник, не для того натягивал эти струны! Сеит-усса, мир его праху; да и как может судить и карать человек человека, если подумать, по какому праву?.. Нет, он не может, оспорить правоту Караула, потому что она неотделима от несправедливости этого мира; но и одобрить это его дутар не в силах — и потому молчит…

И тем не менее музыка живет в этом мире и нужна ему — не меньше нужна, чем кетмень для земли и пастбище для скота. Он уйдет, а она останется и будет звучать всегда, потому что она часть этого мира. Останется в долгих напевах пастуха, в колыбельной матери, в журчанье оживляющей водь! в арыке — с ним и в них. В Нуркули, в радости, ниспосланной аллахом ему, старику. Какие чистые звуки и слова выпевает его чистая душа в наивных, немного неуклюжих пока своих мукамах! Впервые встречает он такого мальчика, такие чуткие пальцы и безошибочное ухо — и когда?!.