Гектор следовал за Былым Николасом в его ежедневном обходе больничных палат и впервые начал получать удовольствие от странности присутствующих.

— Сколько есть таких, как ты?

— Нисколько, — сказал Николас, резко останавливаясь и пронзая взглядом нелепость вопроса. — Нисколько. Я уникален.

На его верхней губе внезапно блеснула тонкая линия пота. От этого старик стал осторожнее в вопросах и обошел следующий. На самом деле Гектор в своем номере на Стрэнде составил целый план беседы. Заучил назубок, хоть и прихватил с собой список. На всякий случай. Вопросы были последовательностью взаимосвязанных ключей, что, по его мнению, выявят разные стратификации сего странного существа. Он уже сомневался, что расскажет хоть кому-то в Германии о том, что узнал.

— Да, это я, конечно же, знаю, но ты сказал, мне можно спрашивать что угодно.

— Действительно, но не очевидное.

— Многие ли еще вышли из леса, о котором ты мне рассказывал? Кроме тех, кого я встретил?

— И они нисколько на меня не похожи.

— Конечно нет. Я только…

— Задал неправильный вопрос? — настаивал Николас, отвернувшись и поискав взглядом разговор получше. Гектора начинала уязвлять несгибаемость его самодовольства.

— Ты мне не даешь вставить и слова.

Николас сплюнул громкий и нестройный смешок.

— Только об этом вы, Слухи, и думаете. Как бы вставить. День и ночь напролет. Вставить и вынуть. Здесь, конечно, лучше, тем более со стариками, но там это затмевает воздух и закрывает весь экстаз.

Николас начинал волноваться, а Шуман даже не понимал отчего.

— Вы, Слухи, хуже зверей. Они не планируют действия своего туловища, вы же больше ни о чем не думаете. Даже мой старик до своей мудрости был этим одержим.

— Почему ты называешь меня Слухом?

— Потому что ты он и есть! И всегда им задумывался!

Теперь он кричал и сжимал кулаки. Скорость перемены характера изменилась всего одним вопросом. Все прочие планы Гектора съежились и сбежали на сложенную бумагу глубоко в святилище кармана пальто. Некоторые пациенты тоже заволновались, и Гектор ненароком оглядел окна в большой комнате отдыха на предмет охранника или санитара. Николас это заметил, и сделалось только хуже.

— Хочешь уйти? Ищешь выход? Думаешь сбежать?

— Нет, Николас, просто оглядываюсь, потому что ты сильно изменился и я нервничаю из-за твоих слов.

— Я говорю правду на вопросы, которые ты все не задаешь. Вопросы о древе.

— Древе?

— Да, задавай.

Гектор совершенно растерялся. Он не представлял, о чем теперь речь.

— Ты никогда не поймешь ответ. Ни одному Слуху не дано понять, кроме моего старика. В конце он понял и сделал из них множественное число. Но мне пришлось объяснить ему, а теперь придется объяснить тебе. Ответ — деревья.

Выражение на лице Гектора каким-то образом разрядило весь гнев и фрустрацию Былого. Он наклонился, чтобы заглянуть глубоко в глаза коротышки, и тут оглушительно разразился потеплевшим смехом. Хлопнул по предплечьям Гектора и поднял его так, будто старик сделан из бумаги. Чтобы их глаза были параллельны. Это не возмущало, и Гектор принял свое вознесение просто за небольшое чудо. Он уже привыкал к аномальному и мозгом костей знал, что так и нужно в общении с родом, полным доброты или отстранения, каких не знал ни один человек — кроме, конечно, старика Николаса.

Былой услышал это и сказал:

— Спроси о нем — ты уже распробовал его внешность, язык внешности теперь лижет твою потребность. Но не здесь, давай говорить с видом на каменный лес, чтобы вспомнить его.

Николас взмахнул длинной прямой рукой и показал, что им пора уйти от небольшого собрания пациентов, так полюбивших их небольшое представление. Они перешли в центральный коридор, затем по нескольким маршам широкой лестницы — в дальний северо-восточный угол огромного здания. Былой открыл дверь, которая вела явно не в палату; здесь сохранялась некая элегантность. Он приложил палец к губам и дождался, когда Гектор понимающе кивнет; затем они зашли. Комната была увешана картинами и облицована книгами. Опрятные владения украшала дорогая мебель. Но самая выдающаяся черта — широкое окно с великолепным видом на город. Николас подтащил по полу стул — как показалось Гектору, в излишне неуважительной манере. Затем усадил профессора и дождался, когда его полная концентрация перейдет за стекло.

— Теперь ты будешь моим стариком — не волнуйся, все голоса разыграю я сам, но смотреть нужно в правильную сторону, где в то время был он.

Гектор кивнул и понадеялся, что сейчас будет как в случае с последним явлением Уильяма Блейка. Затем снова обернулся.

— Но разве Ламбет не вот там?

Он показал от окна на книжный шкаф.

— Остер умом, как камень. Ламбет-то там, да самому старику на месте не сиделось, вот почему было так просто, когда он жил на Фонтейн-корт, — Николас снова переходил на речь Южного Лондона — первую речь, что он узнал. — Под конец он жил там.

И вновь повернул голову профессора, нацеливая глаза через стекло, через реку, на гнездо улиц, снесенных шестьдесят лет назад. Запуская траекторию из тела, сквозь окно и над водой, а сам Гектор сидел неподвижно и слышал каждое слово. Николас продолжал объяснять — или, по крайней мере, пытаться. Многое казалось бессмыслицей, пока Гектор не осознал, что речь идет о творчестве Блейка.

— Мы работали над ним годами — множественный я и старик. Но вечно упирались в одну и ту же загвоздку; его потребность вещать и показывать. Он все время писал картины для других, за деньги, правда, но прекратить не мог. Всякий раз, как делал реликвию или мякоть, не мог их не расковырять и не сделать из них картину. А важно, видишь ли, оставить все в покое. Дать нарасти корке, а потом илу, чтоб затвердело. Ведь на бумаге-то результата не будет.