Дом Лоров словно был из стекла. Из-за напряжения между Сиреной, Гертрудой и их отсутствующими возлюбленными все сделалось хрупким и прозрачно пустым. Гертруда пересказала единственной подруге все, что Родичи говорили о Ровене, Измаиле, ней самой и истории и основании Эссенвальда. Это переосмыслило мироощущение подруги и пронизывало структуру реальности, подводя слабые линии или грядущие разломы в хрустальной архитектуре их жизней. Между напористым крутящим моментом панических вопросов и инерцией неведомых ответов трещали долгие периоды молчания. Когда они не разговаривали, обе запирались в уединении собственных удручающих тревог.

Гертруда не выносила пребывания рядом с Родичами. Ее фрустрация, гнев и навязчивый интерес задавали им злобные и невозможные вопросы, а отвечали они только недомолвками и энигмами, слишком похожими на правду. У нее, как и у всех остальных, была фундаментальная вера, что машины не лгут: коварные шестеренки и заблуждающиеся моторы — это анафема, противоречие. Двуличный двигатель немыслим. Но когда механизм настолько напоминал человека, все становилось возможно.

Сирена всегда сторонилась подробностей своего семейного дела. Почтенное состояние Лоров зародилось вместе с Эссенвальдом, хоть они и ранее были какой-то поблекшей аристократией. Леденящие душу истории Гертруды о нечистоплотных договорах провернули ключ в ее собственный подвальчик сомнений. Это и растущее беспокойство по поводу Измаила слились в желчный коктейль тревог, беспощадно бередивший давно утвердившуюся безмятежность. Ей всегда нравилось быть единственным представителем важного семейства. Деловые хитросплетения она оставляла брату в его далеком блестящем кабинете в Берлине. Никто не ожидал от его слепой сестры, что она будет принимать участие в денежной политике, даже после чудодейного дара зрения. Ее благодарность Измаилу за то, что он стал проводником драматических перемен, давно иссякла. Сперва ту сменила любовь. Безоговорочная любовь всеми фибрами существа. Сила и красота объединились, чтобы держать его и нуждаться в нем, и она обеспечивала все удобства и утешения, лишь бы он был счастлив. Запутавшийся и раненый молодой человек понемногу оттаял и отказался от боли. Минул совместный год спокойной эйфории. Затем они вышли на другую сторону Измаила. Неведомого мужчины под вымышленным обличьем. Он показал ей столько себя, подпустил, чтобы она залечила те раны, каких избегал он сам. Стоило же зашить их начисто, как он сделал вид, будто их и не было, и находил ее старания навязчивыми, а касание — слишком разоблачающим. Затем отступил еще дальше. Сирена замела свои замешательство и растущий страх под чувство долга и держалась дальше. Поощряла и одобряла его все более странные сексуальные требования, даже болезненные и унизительные. На короткое время он оставался доволен, оставался рядом. Она пыталась убедить себя, что это односложное безразличие — временная фаза, вымученная его скукой. Но в глубине души знала, что эмоционально он отстраняется. Сложные ритуалы и замысловатая жестокость их сношений это только подчеркивали. Он фетишизировал ее синяки, целовал с притворной приязнью боли. Объяснял, что так они достигают новых уровней чувственного просвещения. А она все это время чувствовала только меньше и меньше. Его настойчивые требования и изуверские обшаривания не доходили до ее сердца.

В то же время силы города уходили. Постепенно заглохли промышленность и целеустремленность. Всех заразило отчаяние. Ее личное богатство не пострадало бы напрямую. Денег хватало, чтобы провести все свои дни где-нибудь в других краях, в скромной роскоши. Но безопасная изоляция от засухи снаружи осложняла ее положение, делала морально неловким. Впервые она задумалась о переезде. Может, последовать за исходом на юг, к богатым и надежным землям вельда?

Она писала брату, чтобы испросить совета, но он этого не одобрил и говорил, будто произошла лишь малозаметная заминка, сбой в расширяющейся перспективе Эссенвальда. И что присутствие Лоров критически важно для их будущего. Это ее судьба, ее шанс наконец оказать поддержку семье.

Она задвинула письмо в угловой ящик бюро. Подальше от дотошного любопытства Измаила. Ему она не рассказывала о своем возможном плане или о консультации с братом. Лучше было не провоцировать его гнев больше необходимого. А конверт она скроет среди прочего мелочного свертка семейных бумаг, лежащих под одной из ее шкатулок с драгоценностями. Она вынула старую шкатулку из ящика, но та выскользнула из рук и упала. Сирена тихо выругалась из-за дорогого дребезга содержимого по полу. Не хотелось привлекать внимание к ее тайному миротворчеству. Она проворно собрала фамильные украшения — броши, изумрудные сережки и низки жемчуга — и с любовью вернула в интимное гнездо. Давно уже она не носила свое драгоценное наследство, предпочитая новые и более красочные покупки зрячих лет. Она коснулась их, вспоминая каждое по времени без знания об их внешнем превосходстве. Большинство принадлежало матери, и зрячие пальцы знали их со времен детства. Неожиданно по ней пронеслись разряды ярких воспоминаний и безо всякой причины мгновенно довели до слез. Касание хранило эти моменты надежно запертыми там, куда зрению было не подобрать ключ, чтобы их засветить. Теперь все вернулось. Как она помогала матери одеваться, как сосредоточенные пальчики выбирали ожерелье, трудились над застежкой, ощущали, как сияние идеальной шейки и плеч матери греет полированные копья, пока те поблескивали на ощупь. У нее все еще получалось. Руки все еще видели. Она оттолкнула остальное, дорого захламлявшее столешницу бюро, и отделила спутанные ручьи жемчужин. Четыре единых нитки и две двойные. Выложила их, затем закрыла глаза и выждала. Предыдущее касание, вызвавшее такой потоп радости и памяти случайно. Тогда глаза удалось застигнуть врасплох. Теперь все иначе; теперь она испытывала силу и стойкость почти забытой чувствительности. После медленного вдоха ее руки принялись блуждать. Ощупали первую нитку и согрелись. Вена. Ей шесть. Ее первая опера. Фиги и сливки. Платье из тафты, лиловой на ощупь. Она перешла к следующей, и по телу пролетел новый поток чудесного счастья. Столь могучий, что пришлось заставить себя отдернуть руку. Тот выходной у кузенов, когда она стала женщиной.

Сирена помедлила, сделала новый глубокий вдох и с тревогой коснулась следующей. Ничего. Меньше чем ничего — жемчужины мертвы, пусты. Попыталась снова, и ощущение показалось ныне просвещенным пальцам мелким и серым. Она чуть не открыла глаза. Перешла к следующей.

— Слава богу, — вздохнула она про себя, когда ударила очередная небольшая волна прошлого, и так продолжалось до последней — одной из двойных ниток, в которых она узнала бабушкины.

Снова — ничего. Та же тошнотворная пустота. Теперь она-таки открыла глаза. Да, двойная нитка выглядела как положено, в этом можно быть уверенной. Но все же не та, нешуточно не та. Внутри, в тех самых местах, только что упивавшихся и заливавшихся великолепным теплом, наворачивалась смута дурноты. В день его отъезда она вернулась к фальшивому жемчугу. С великой аккуратностью изучила, потом позвонила машине.

Тисса Чакрабарти был не самым честным человеком, зато достаточно обходительным и знал свое место. Более того, свой статус он стерег с безжалостной и догматичной точностью. Он был самым уважаемым ювелиром города. Единственным, кто мог вынести окончательный вердикт растущим подозрениям Сирены. Когда в облаке мертвенной пыли перед его владениями остановился сиреневый лимузин и в крошечную безукоризненную лавку вошла дама, он взлетел со своего насеста в уголке, роняя увеличительное стекло из просиявшего глаза.

— Мадам, — залебезил он, широкими жестами приглашая к своей стойке с рядами запертых шкафчиков. Помахал двери и здоровяку, сидевшему в ее тени.

— Обожди на улице, присмотри за автомобилем леди, — сказал он своему сторожу, который вывалился в дверь, чтобы смерить взглядом шофера.

— Ради вашей безопасности, мадам, чтобы не допускать отребье.

Он вытащил для нее сиденье и обмахнул от пыли.

— Чем могу вам помочь, мадам?

Сирена достала из сумки шкатулку, открыла и вынула спутанные нитки жемчуга.

— Расскажите мне о них. Я вознагражу вас за профессиональное мнение.

Чакрабарти перешел на другую сторону стойки, вернул монокль в глаз и сделался весь серьезным и формальным. Распутал нитки и выложил на черном бархате. Потянул за спиной тонкую металлическую цепочку, открывшую прорезь в потолке. Прямо на стойку упал яркий свет.

Работал он молча, вертел колье в острых пальцах. Время от времени одобрительно мычал. Остановился на полпути, вдруг снова заметив Сирену.

— Могу я предложить вам что-нибудь выпить, мадам?