Какой-то офицер устремился к машине, распахнул дверцу, и генерал степенно, подчеркнуто медленно вышел. Тут обнаружилось, что кривоватые ноги его туго стянуты обмотками, отчего весь он кажется каким-то смешным, неуклюжим.

Генерал с достоинством ответил на приветствия — тем, кто был рядом, пожал руки, тем, кто стоял поодаль, кивнул головой. Затем он направился к ханам и сердарам Вазиристана, застывшим отдельной группой, раскланялся с ними и в первую очередь протянул руку Сарвару-хану. Издали наблюдая эту сцену, я знал, что это именно Сарвар-хан, потому что совсем недавно видел и запомнил его — высокого, плотного человека с объемистым животом… Сегодня на Сарваре-хане был тот же самый черный чекмень и та же белая чалма.

Генерал приблизился к пушке. Она стояла как олицетворение мощи и насилия, а вокруг нее — офицеры, ханы, сердары… Смертоносное жерло смотрело на север.

Генерал взошел на небольшую трибуну, наспех сооруженную подле пушки, достал из кармана листок бумаги и, обратившись к замершей от ужаса толпе, начал свою речь. Он с воодушевлением говорил о том, какую поистине отеческую заботу проявляет Великобритания о народах Востока, как оберегает их от разорения, приобщает к цивилизации… Затем он гневно обрушился на Амануллу-хана:

— Этот, с позволения сказать, эмир — большевистский прихвостень, он действует по указке Ленина! — Генерал промокнул платком свои рыжие усы и, все больше распаляясь, продолжал: — А знаете ли вы, кто он такой, этот Ленин? Он — немецкий шпион! Он продает Россию немцам — и продаст! А теперь он намерен открыть им путь в Индию, и не кто иной, как Аманулла-хан, этот выскочка-недоумок, поможет осуществлению этого коварного плана! — Генерал долго пыхтел, он просто исходил злобой, она мешала ему дышать и говорить. Тем не менее, изредка заглядывая в свою бумажку, он продолжал: — Вот уже сколько лет мы находимся с немцами в состоянии войны. Мы должны — это наш священный долг перед человечеством! — преградить путь своим врагам, и мы этот долг выполним! Мы дадим отпор и Аманулле, и Ленину, а с немцами расправимся так, что они и головы не сумеют поднять… — Генерал выдержал долгую паузу, словно давая толпе возможность взвесить все им сказанное и принять решение. Потом, откашлявшись, прямо и резко спросил: — Так на чьей же стороне вы намерены быть в этот решающий момент истории? На кого думаете опираться, от кого ждать защиты? — Толпа молчала, и он решил уточнить: — У вас есть два пути: либо по-прежнему, как это было до сегодняшнего дня, опираться на щедрую и мощную Великобританию, либо же… Либо примыкайте к тупоголовому эмиру Аманулле-хану и немецкому агенту Ленину. И при этом учтите: третьего пути нет, его не подскажет вам даже сам аллах!

Видно было, что старый генерал все больше и больше волнуется: он без нужды то и дело утирал лицо и усы, нервно покашливал, запинался и то пытался убедить вазиристанцев в безукоризненной лояльности англичан, то, сам того, по-видимому, не замечая в полемическом пылу, прибегал к угрозам, говорил о решительных мерах, какие будут применяться к каждому, кто посмеет играть с британским львом в опасные игры…

Вот когда стало окончательно ясно, почему на площади оказалось столько народа: видимо, сердары и ханы чуть не силой согнали сюда людей, чтобы порохом, ядрами и гневными словами генерала запугать их, деморализовать, парализовать их волю…

Трагический момент наступил: подошла закрытая машина и из нее вывели двоих — товарищей Османа-хана. Руки у обоих были связаны за спиной, ноги босы, головы обнажены, из широко раскрытых ртов торчали белые тряпки — кляпы.

Их подвели к пушкам, накрепко привязали к дулам. И только тут толпа словно очнулась, по площади прокатился гул возмущения, негодования…

Низкорослый офицер, стоявший рядом с генералом и переводивший его речь на язык пушту, поднял руку. Он пытался успокоить толпу. Поднеся ко рту рупор, он кричал о том, что приговоренные к смертной казни — дезертиры. Они не только дезертировали с военной службы, но еще и увели с собой силой английского офицера…

— За посягательство на священную корону Великобритании они будут расстреляны из пушек! — дрожащим голосом выкрикнул он. — Та же участь ожидает любого, кто попытается сотрудничать с Османом-ханом.

Генерал резко вздернул правую руку — это был сигнал к готовности. Многие из тех, кто стоял в толпе, отвернулись, другие заткнули ладонями уши. Генерал так же резко опустил руку, орудия грохнули, — два тела, едва различимые в клубах черного дыма, взлетели на воздух и окровавленными клочьями шлепнулись о землю.

Страшный вопль вырвался из толпы и повис над поляной, люди сжимали кулаки, ругались, кусали губы…

Кровавое зрелище завершилось.

Я стоял в стороне и дрожал от бессилия, возмущения, ужаса. Я все еще не мог до конца поверить в то, что увидел своими глазами.

Народ стал медленно расходиться. Головы были опущены, точно людям стыдно было глядеть в глаза друг другу.

Мне пора было возвращаться к Махмуду-мулле, но ноги не повиновались. Пожалуй, он был прав, когда не советовал мне присутствовать при казни. Но я не мог не пойти — я хотел в эту трагическую минуту быть вместе с народом. Впрочем, мне не верилось, что объявленная казнь состоится, это невозможно было себе представить.

Мысленно кляня офицеров, все еще толпившихся вокруг старого генерала, я, с трудом переставляя ноги, двинулся в путь и тут услышал у себя за спиной тихий голос:

— Здравствуйте, господин капитан.

Я вздрогнул, точно ощутил на своем теле змею, и искоса глянул на незнакомца. А он, не переставая курить и отводя от меня глаза, так же тихо сказал:

— Пойдемте… По пути познакомимся и поговорим…

Мы пошли рядом, я и этот человек — невысокий, худой, с лицом, чуть не сплошь поросшим черной щетиной. Лишь губы его да нежная кожа вокруг глаз оставались открытыми. Вообще же всем своим обликом и одеждой он смахивал на индийского торговца, и я подумал, что, пожалуй, так и есть: это — торговец, из тех, что часто наезжают в Кабул.