Чем больше мулла волновался, тем быстрее двигались четки под его нервными длинными пальцами, и если бы не эти четки и не облачение, то сидящий передо мною человек вовсе не походил бы на муллу, потому что все его рассуждения и его осведомленность в деталях нынешнего положения скорее выдавали в нем общественного деятеля, свободно чувствующего себя в бурных волнах государственной политики. Или, может, он таков и есть, и белая чалма — не более чем попытка ввести собеседника в заблуждение?

И тут мне представился Сабахуддин-ахун. Я вспомнил его поведение в кабинете эмира… И это воспоминание подсознательно мешало мне до конца верить в искренность муллы, хотя верить хотелось.

Мулла глядел на меня проницательными, умными глазами, будто моя нерешительность была ему понятна, но он ее не осуждал. И потом он спросил — совсем просто, своим обычным тоном:

— Так с каким же заданием вы прибыли в Вазиристан?

Я продолжал молчать. Четки в пальцах муллы двигались все быстрее, и это было единственным, что выдавало его истинное состояние.

— Напрасно вы от меня таитесь, — сказал он мягко. — Поймите, если бы у нас были дурные намерения, мы встретились бы с вами совсем в иной обстановке. Собственно, мы и сейчас могли бы заставить вас заговорить, применить силу, связать…

Я раскрыл мулле все карты, рассказал, зачем приехал, и когда уже заканчивал, дверь широко распахнулась и на пороге показался молодой рослый парень. Вежливо поклонившись мне, он обратился к мулле:

— Прибыл человек с гор. Он хочет с вами говорить.

Видимо, мулла знал, о ком идет речь, потому что, не колеблясь, сказал:

— Пусть войдет. У нас нет секретов от гостя.

Высоченный парень с винтовкой через плечо, смуглый, со спускающимися на плечи, тусклыми от пыли волосами, от порога поклонился нам обоим. Мулла, не вставая с места, спросил:

— С чем пожаловал, Мухаммед-джан?

Парень помолчал, словно не решаясь сразу сообщить о случившемся, тяжело вздохнул и сказал:

— Товарищей Османа-хана изловили…

— Кто? — резко спросил мулла.

— Англичане… Они напали на нас внезапно, будто из-под земли возникли, началась перестрелка, Нурмухаммеда тяжело ранили и взяли в плен…

— А где сам Осман-хан? — перебил парня мулла.

— Ушел в лес. И утащил с собой англичанина… Самого главного.

Мулла долго сидел в тяжелом раздумье, потом обернулся к Атаулле, не проронившему за время нашей беседы ни единого слова:

— Надо искать Османа-хана! Берите с собой кого угодно и скачите немедленно!

Мне было очень важно встретиться и с Османом-ханом и с этим англичанином, и я сказал мулле, что хотел бы ехать вместе с Атауллой. Однако он ответил мне резко, по-военному:

— Нет! Вы не поедете. Если это так важно, пусть едут ваши товарищи, но вы останетесь здесь, в этом доме, потому что у нас есть более важные дела.

Я не настаивал, видя, что это было бы бесполезно, и лишь позже убедился, что в этом своем решении Махмуд-мулла оказался прав.

4

Весть о том, что англичане намерены расстрелять из пушек захваченных товарищей Османа-хана, молнией пронзила страну. Поначалу я не мог в это поверить, но трагический слух вскоре подтвердился, причем варварская акция была осуществлена публично — на просторной поляне, при большом скоплении народа, и, видимо, преследовала еще и нравоучительную цель: пусть смотрят — неповадно будет!

Я был в этой толпе. Мне и прежде доводилось слышать, что в старые времена англичане расстреливали из пушек непокорных индийцев, но мог ли я допустить мысль, что сам стану свидетелем такой бесчеловечной расправы? И вот страшная легенда прошлого ожила на моих глазах.

Помню, в юности я с восхищением и гордостью читал и перечитывал гениальные строки Фирдоуси о человеке:

В цепи человек стал последним звеном,

И лучшее все воплощается в нем.

Как тополь, вознесся он гордой главой,

Умом одаренный и речью благой.

Вместилище духа и разума он,

И мир бессловесных ему подчинен.

Так кто же они, эти нынешние убийцы, — неужели тоже люди? Им мало горячей пули, мало петли, мало привязывать человека к скачущему коню и тащить по земле и камням? Мало им этого? Они расстреливают из пушек и еще наслаждаются бесчеловечным зрелищем! Но где же их разум, душа, их «гордая глава»?.. Нет, таких палачей я не могу назвать людьми, они, по моим понятиям, ничем не отличаются от хищных животных.

«Отличаются!.. — вдруг словно услышал я чей-то голос. — Сам видишь, чем отличаются…»

Я оглянулся, хотя и знал, что голос мне просто почудился, никто не обращался ко мне с этими словами. Но, обернувшись, увидел развалившегося в открытом автомобиле генерала. Генерал этот внешне действительно ничем не походил ни на какое животное — это был долговязый пожилой человек, по-весеннему легко одетый: в кителе и галифе, в военной фуражке, так низко надвинутой на лоб, что тень от козырька падала на продолговатое, суровое лицо. Холодные глаза его смотрели из-за толстых стекол, а трость, которую он держал в руке, почему-то подрагивала…