Пожалуй, никогда еще я не оказывался в столь сложном положении. Я был боевым офицером, учил солдат обнажать мечи и вести огонь. Здесь же мне предстояло играть совсем другую роль. Здесь, пожалуй, придется пускать в ход маневр, хитрость, дипломатию, а этими видами оружия я не владел. К тому же до меня доходило немало настораживающих слухов о том, что Независимая полоса кишмя кишит агентами английской разведки. Еще в Кабуле нас предупреждали, что в самых неожиданных местах нас могут выслеживать и подстерегать английские шпионы, они маскируются под мелких торговцев, появляются в одеждах странствующих дервишей и кого угодно, и потому все будет зависеть от нашего чутья, от осторожности и умения больше слушать, чем говорить… Не это ли напутствие мешало мне избавиться от подозрений даже там, где они, казалось бы, были вовсе неуместны?

Я тоже опустошил свою рюмку. К этому времени на дастархане уже лежала копченая баранья нога, и, отрезая от нее острым ножом тонкие ломтики, Чаудхури раздраженно говорил:

— Генерал Кокс ударил в набат. Это же просто безумие — в такой момент расстреливать людей из пушек! Право же, я и представить себе не мог, что англичане пойдут на такое зверство! В сущности говоря, это означает, что они перешли к открытому наступлению. Боюсь, что вы вскоре убедитесь — загремят пушки, будут рваться бомбы… Это уже неизбежно. — Чаудхури обратился к Низамуддину: — Ты слышал, что прибыл полковник Эмерсон?

— Эмерсон? Нет, о таком не слышал.

— Это один из видных сотрудников центральной английской разведки. С ним приехала целая группа опытных разведчиков, немало поколесивших по странам Востока. Я думаю, англичане что-то почуяли и готовятся к серьезной операции…

В комнату вошел молодой джигит, красивый, богатырской стати, и я вспомнил Ахмеда, такого же высокого, ладного и сильного. Незнакомец вежливо со всеми поздоровался, но тут же глянул на меня, и в глазах его отразилась то ли настороженность, то ли неуверенность.

— Проходи, проходи, — сказал ему Низамуддин и показал на место рядом с собою. — Здесь все свои…

Он познакомил нас. Молодого джигита звали Юсупом, он приходился Низамуддину племянником и, оказывается, не раз бывал в Кабуле. Юсуп был мрачен. Он сообщил, что в ответ на казнь двух афганцев гадарцы[30] готовят покушение на жизнь генерала Кокса.

— Да ты что? — не поверил своим ушам Низамуддин. — Покушение на генерала? В такой момент? Да понимаете ли вы, ты и твои друзья, что это может вызвать в ответ кровавую акцию, такую бурю, что содрогнется земля?!

— Да, мы понимаем и это, — уверенно заявил Юсуп. — И то еще понимаем, что англичане беспощадно истребляют безоружный, обездоленный народ, расстреливают, ставят под жерла пушек, тысячами бросают в тюрьмы, ссылают на Андаманские острова…[31] Они грубой силой пытаются отнять у народа чувство национального достоинства. Так когда же, если не сегодня, следует принять бой? — Мрачное лицо Юсупа становилось все более возбужденным, оно выражало гнев, которого ничем не смягчить, никакими доводами и уговорами. — Если помните, — продолжал он, — защищая Карфаген, женщины вили из своих волос веревки. А мы?.. Караван верблюдов не принесет нам на своих горбах счастье, и нечего этого дожидаться.

— Постой, постой! — воскликнул Низамуддин и даже схватил племянника за руку. — Напрасно ты так кипятишься!

— Напрасно? — еще больше разозлился Юсуп. — Жаль, что вам не довелось своими глазами видеть расправу в Амритсаре! Вы бы заговорили по-другому! Даже овец — и тех нельзя истреблять с такой жестокостью!

Да, не так давно в Амритсаре англичане оружием разогнали народный митинг, очень многие погибли. Я кое-что слышал об этом.

— И вы видели это своими глазами? — спросил я Юсупа.

— Да, видел! — Юсуп тяжело дышал, видно было, что воспоминания об этой трагедии даются ему нелегко. — В тот день, — продолжал он, — тринадцатого апреля, я из Пешавара приехал в Амритсар и не успел напиться чаю в том доме, где остановился, как услышал сперва ружейную стрельбу, а затем пулеметную дробь. С улицы доносились отчаянные крики, брань, гам… Мы выскочили из дома и побежали на шум голосов… — Юсуп прервал себя: — Вы, случаем, не бывали в Амритсаре?

— Нет, — сказал я. — В Пешаваре был… — И я вспомнил, что года три-четыре назад мы с Ахмедом просто ради прогулки поехали в те места, посмотрели Пешавар, даже в Карачи побывали, но в Амритсар не заехали.

— Так вот, — рассказывал Юсуп, — там, в Амритсаре, есть такая площадь — Джаллианвала Баг называется. Вокруг нее высокая каменная стена. На этой-то площади и собрались жители города на митинг. Около десяти тысяч человек пришло, не меньше. Тогда английские войска блокировали все улицы, ведущие к площади, кое-где даже преградили дороги броневиками, потому что рассчитали, что скорее всего люди хлынут именно туда. Безоружный народ оказался окруженным, и тут его стали поливать ружейным огнем. Тысячи несчастных метались по площади, не зная, где укрыться от пуль, кричали, падали под ноги другим… Там были и женщины, и дети, и старики… Мусульмане, индусы, сикхи… Целый день потом уцелевшие выносили с площади трупы, и казалось, что этому не будет конца, потому что погибло по меньшей мере две тысячи человек. Представляете себе — две тысячи жизней! — Он тяжело дышал, ему трудно было говорить, однако молчать, по-видимому, было вовсе невмоготу. — О если бы только небо могло постигнуть человеческие страдания! — воскликнул он. — Тогда, наверное, не утихал бы гром и молнии не переставали бы прорезать небесный свод… — Он долго глядел прямо в мои глаза, прежде чем спросить: — Ну, скажите сами: в чем состояла вина тех, кто погиб в тот день? Ведь они всего лишь пытались выразить протест насилию, жестокости и произволу англичан! А расправой над ними руководил не кто-нибудь, а сам генерал Дайер, при чем с молчаливого благословения губернатора Пенджаба!