Медсестра тут же отыскала упаковку и растерянно посмотрела на Савамуру, ища подтверждения.

— Делай, что он говорит! — рявкнул тот.

Медсестра засуетилась, набирая в шприц гепарин. Пациент захрипел еще сильнее, и его глаза начали закатываться.

— Он уходит! — пискнула медсестра.

— Не уйдет, — отрезал я. — Савамура-сан…

— Помоги мне его приподнять. Нужно уменьшить венозный возврат к сердцу, — перебил он меня, словно прочитав мои мысли.

Мы вдвоем приподняли верхнюю часть туловища пациента. Савамура вколол гепарин внутривенно, а я сунул под язык пациента таблетки тикагрелора. Я знал: тикагрелор сработает через полчаса. Не через минуту. Но выбора не было. Он должен продержаться.

— Глотайте! — скомандовал я, хотя сомневался, что он меня слышит.

— Подготовь норадреналин, начни с 0,05 мкг/кг/мин, если давление упадёт ниже 80, — в это время проговорил Савамура медсестре.

И мы стали ждать. Секунды тянулись, как резина. Монитор продолжал истошно вопить. А потом… потом кривая на экране дрогнула. Один зубец стал чуть ниже. Потом еще один. Пульс, до этого зашкаливавший за сто пятьдесят, начал медленно, очень медленно снижаться. Сто сорок. Сто тридцать. Хрипы в груди стали тише.

— Давление… давление пошло вверх, — прошептала медсестра, не веря своим глазам. — Девяносто на шестьдесят.

Я выдохнул. Мы успели. Лекарства начали растворять тромб, открывая просвет в артерии. Мы выиграли ему время.

— Теперь можно и в катлаб, — сказал я, отходя от кровати. — Пусть ставят второй стент. И проконтролируют, чтобы этот стоял как надо.

Я повернулся к медсестре, которая смотрела на меня так, будто я только что на ее глазах превратил воду в сакэ.

— Так, слушайте внимательно, — начал я чеканить команды. — Каждые десять минут — контроль давления и пульса. Постоянный мониторинг ЭКГ. Любое изменение — немедленно сообщать. После катлаба — перевод в кардиореанимацию. Капельницу с нитроглицерином не отключать. И еще, — я сделал паузу, но договорить не успел.

— Проверьте уровень тромбоцитов через час. И коагулограмму. На фоне такой терапии может начаться кровотечение, — закончил за меня Савамура. — Понятно?

— Д-да, доктор, — пролепетала она, лихорадочно записывая в блокнот.

Я удовлетворенно кивнул и посмотрел на Савамуру. Он стоял, прислонившись к стене, и смотрел на меня.

И в этот момент в моей голове, как на старой кинопленке, промелькнуло воспоминание. Не из жизни Херовато. Из моей, настоящей. Из той, которую я почему-то начал забывать.

Зима.

Захолустная районная больница где-то под Вологдой, куда меня, еще молодого, но уже подающего надежды хирурга Шпакова, занесло на какую-то конференцию по обмену опытом. На самом деле, никакого обмена не было. Была пьянка с местным главврачом, баня и охота, но это уже совсем другая история. И вот, в разгар этого «обмена опытом», когда за окном бушевала метель, а мы сидели дома и резались в дурака, привезли его. Тракториста дядю Ваню, который решил, что чинить свой трактор в состоянии тяжелого алкогольного опьянения — отличная идея. Идея оказалась так себе. Трактор на него упал.

Привезли его на санях, потому что «скорая» застряла в сугробе в десяти километрах от больницы, а дом главврача как раз был поблизости. Дядя Ваня был весь синий, хрипел, и одна половина грудной клетки у него не дышала, а наоборот, выпирала, как надутый пузырь. Напряженный пневмоторакс. Воздух из порванного легкого поступал в плевральную полость и не выходил обратно, сдавливая второе легкое и сердце. Еще минут десять-пятнадцать — и все.

Ни рентгена. Ни УЗИ. Ни, прости господи, дренажного набора. Из всего хирургического арсенала — тупой нож, которым главврач, извините за прямоту, резал сало, и банка с йодом.

— Что делать будем, Николаич? — спросил меня главврач, икая и почесывая небритую щеку. — Подорожник приложить, что ли?

Я посмотрел на синеющего дядю Ваню, на метель за окном и на пьяного в стельку главврача. И понял, что если я сейчас что-то не придумаю, то писать некролог придется мне.

— Спирт есть? — спросил я.

— А то! — обрадовался главврач, думая, что мы сейчас будем поминать бедолагу.

Он притащил мутную бутыль с чем-то, что пахло сивушными маслами. Я взял нож, которым он резал сало, щедро полил его этим «антисептиком» и подошел к дяде Ване.

— Держите его, — скомандовал я пьяному главврачу и его перепуганной жене.

Нащупал второе межреберье. И, зажмурившись, воткнул нож ему в грудь. Раздался свист. Как будто прокололи футбольным мячом. Из раны со свистом вырвался воздух. Грудь опала. Дядя Ваня судорожно вздохнул, порозовел и открыл глаза.