Но идиллия длилась недолго.

Первым тревогу поднял наблюдатель с монгольфьера. Его крик разнесся над портом, резкий и тревожный:

— Корабли на горизонте! Французская эскадра!

В мгновение ока город преобразился. Загрохотали барабаны, засвистели дудки боцманов. Русские моряки бросились к орудиям, разворачивая береговые батареи, в то время как на улицах марсельцы — кто с любопытством, кто с ужасом — смотрели на приближающиеся силуэты кораблей с развевающимися наполеоновскими триколорами.

Говард побежал к укреплениям, где уже кипела работа: солдаты в белых ремнях и черных шинелях возводили баррикады из мешков с песком, устанавливали картечницы. Среди них он заметил высокого офицера с орденом Святого Георгия на груди — капитана Ивана Руднева, командовавшего обороной порта.

— Вы действительно намерены сражаться? — крикнул Уильям, перекрывая гул приготовлений.

Руднев обернулся. Его глаза, холодные и твердые, как сталь, на миг смягчились.

— А как же иначе, мистер Говард? Мы не можем отдать Марсель. Не ради стратегии — ради этих людей. — Он кивнул в сторону перепуганной старухи, прижимавшей к груди внука.

Французы не стали церемониться. Первый залп с фрегата «Глуар» грянул, как удар грома. Ядро врезалось в каменную стену таможни, осыпав улицу градом обломков. Где-то закричала женщина.

— По местам! Орудия — огонь по готовности! — рявкнул Руднев.

Русские батареи ответили дружным залпом. Дым застлал набережную, смешавшись с запахом моря и пороха. Говард прижался к стене, чувствуя, как земля дрожит под ногами. Он видел, как молодой мичман, не старше двадцати, с перекошенным от напряжения лицом наводил пушку — и следующий выстрел отправил французский катер на дно под ликующие крики марсельских мальчишек, наблюдавших за боем с крыш.

Однако враг не отступал. Десантные шлюпки устремились к берегу. Когда первые французские солдаты высадились у мола, улицы превратились в ад. Грохот выстрелов, звон штыков, крики раненых. Русские моряки дрались с яростью, которой Говард не ожидал от этих обычно веселых и добродушных людей.

Один эпизод врезался ему в память особенно ярко: рослый боцман Федот Кривоногов, залитый кровью из рассеченного виска, выхватил из рук падающего товарища знамя и, размахивая им, как дубиной, бросился в гущу врагов.

— За Россию! За Марсель!

Майский вечер струился в высокие окна моего кабинета, наполняя воздух золотистой дымкой. За распахнутыми створчатыми рамами цвела сирень, и ее тяжелый аромат смешивался с запахом свежей типографской краски от разложенных на столе журналов. Я откинулся в вольтеровском кресле, наслаждаясь последними лучами заходящего солнца, когда Фомка в своей летней ливрее из голубого шелка почтительно постучал в дверь.

— Ваше превосходительство, господин Гордеев ожидают в приемной.

Я кивнул.

— Просите, — бросил я, одновременно смахивая пылинку с лацкана своего светло-серого сюртука.

Дверь распахнулась, впуская поток теплого воздуха и, надо полагать, Михаила Дмитриевича Гордеева, который предстал передо мной в легком костюме из парусины песочного цвета, с изящной тростью из черного дерева в руке. Его шляпа бросала на лицо подвижные тени, скрывая выражение глаз.

— Простите за непрошенный визит в столь прекрасный вечер, — начал он, слегка картавя. — Но майские ночи коротки, а дело не терпит отлагательств.

Я указал ему на кресло у открытого окна, где уже стоял графин с охлажденным лимонадом и два хрустальных бокала. Фомка, уловив мой взгляд, бесшумно исчез, оставив нас наедине.

— Вы предпочитаете лимонад или, может быть, шампанское? — спросил я, наблюдая, как последние солнечные лучи играют на серебряной оправе его портфеля. — Сегодня как раз привезли свежую партию из Крыма.

Гордеев улыбнулся, и в этот момент я заметил, как странно мерцают его серые глаза — будто в них отражается не мой кабинет, а что-то другое, далекое.

— Лимонад прекрасен, — ответил он, снимая перчатки и раскрывая портфель. — Особенно когда речь идет о таких деликатных вопросах…

Его пальцы, тонкие и удивительно белые для мая, извлекли папку с грифом Особой важности. На обложке красовалась миниатюрная эмблема — скрещенные перо и шпага, знак неизвестного мне тайного общества.

— Ваш проект электрификации, — прошептал он, — попал не в те руки.

В этот момент внезапно замолк соловей, и в саду воцарилась тревожная тишина. Даже листья сирени перестали шевелиться, будто затаив дыхание. Я почувствовал, как по спине пробежал холодок, несмотря на майское тепло.