Алина вышла из крохотной каюты, приспособленной под фотолабораторию. Это был герметичный, светонепроницаемый ящик с тщательно задраенными щелями, прорезанный полками с фотоутварью: упаковками фотопластин и фотобумаги, батареей бутылочек, мензурок и воронок для проявляющих и фиксажных растворов, стеклянными лопатками и шпателями, аптекарскими весами для химикатов, еще какими-то алхимическими с виду приспособлениями. Помимо полок было два стола: один — с фонарем и множеством ванночек и кюветов, другой — с фотоувеличителем и зарослями проявленных отпечатков на прищепках.

— Что со шторой? — спросил Леман.

— Она порвалась. Вот я и отрезала рваный участок.

Леман сунул руки в карманы «оксфордов» и усмехнулся:

— Интересное решение.

Вскоре на верхней палубе послышались перекаты молодого смеха и упругий тропоток шагов по трапу. Водный транспорт устроен таким образом, что даже на борту многопалубного лайнера чувствуешь себя слоном, не говоря уже о барже. Пока вновь прибывшие гуськом спускались в каюту, Алина и Леман обменивались негромкими репликами.

— Гобой, — сказала Алина, когда по трапу, сильно сутулясь, скатился блондин с впалой грудью и взглядом мечтательного менестреля.

— Банджо, — Леман покосился на пижона в галстуке и джемпере поверх рубашки, геометрический узор которого прерывался брюками-гольф и продолжался на толстых гетрах; подвижный и улыбчивый, он умудрялся флиртовать со всеми девушками сразу.

— Туба, — кивнула Алина вслед сумрачному толстяку, похожему на бутуза, которого кудахчущая мать-наседка кутает и утепляет от всех мирских невзгод.

За тубой последовали: осанистый контрабас, голенастые фаготы и пара отрешенных арф с выразительными глазами и копнами шелковистых кудрей, вполне во вкусе прерафаэлитов, с поправкой на длину волос.

— Флейта-пикколо, — Алина проводила взглядом субтильную брюнетку с солнечным нимбом над головой.

При виде хрупкой вандонгеновской девушки с огромными миндалевидными глазами и сочным, чуть приоткрытым ртом Леман подобрался и многозначительно кивнул Алине. Та взглянула на девушку и, помедлив, задумчиво произнесла:

— Красивая укулеле. А где виолончель?

— Виолончель в прошлом.

Они продолжали ставить музыкальные диагнозы, пока Леман не произнес вкрадчивое:

— Саксофон.

Алина помрачнела и возмущенно зашептала:

— Откуда здесь Вирский?

— Будь с ним помягче.

— Ты пригласил — ты и будь.

Потом вдруг как-то разом стало жарко и шумно. Леман ворковал с Красивой Укулеле. Зум пытался дирижировать многоголосым сборищем, затевал споры, стравливал гостей, попутно скармливая патефону пластинки с джазовыми исполнителями. В нем было что-то задиристое и в то же время простодушное, мальчишеское, несмотря на высокий рост и корпулентность; неудивительно, что ему нравился джаз — музыка, подчас напоминающая игру в салки, где саксофон — или его заместитель — резвится напропалую, то улепетывая от оркестра, то догоняя его.

В разгар синкопированной беготни явился сухощавый господин в сопровождении анемичной блондинки. Пока он многословно здоровался с собравшимися, она утащила Алину в носовую каюту.

В дверном проеме виднелась узкая лежанка и беспорядочно растущие из пола стопки книг. В столб солнечного света из потолочного иллюминатора, словно под душ, по очереди попадали то шелковые локоны, то колючий затылок. Сквозь джазовые стоны и гомон голосов до меня долетали отдельные реплики и обрывки фраз. Судя по всему, беседа не задалась с самого начала.

— Алина, я бы не советовала тебе читать запрещенных авторов.

— Спасибо за совет, госпожа Крюгер.

— Нора, просто Нора, мы же договорились, — пророкотала та.

— Мы с вами ни о чем не договаривались, — Алина сунула в зубы сигарету и прикурила от гаснущей спички, сложив ладони лотосом.

— А где фотографии с тобой?

— Я не фотографируюсь, не храню и не развешиваю своих изображений по стенам.

— Ты не могла бы не курить? — Блондинка деловито поигрывала нитью бус, плоско лежавшей на груди и настолько длинной, что опустись она еще на пару дюймов — и через нее бы можно было прыгать, как через скакалку. Блестели пуговицы платья с супрематическим рисунком, косым подолом и треугольным вырезом. Ромбовидные серьги циклопической величины колыхались, отбрасывая неясные ассиметричные тени на щеки. Тонкие руки были унизаны керамическими браслетами. Двигалась она порывисто, осторожными шажками, скованными футляром платья, с шелестом и щелканьем, что в сочетании с кукольной внешностью создавало стойкое впечатление детской погремушки.

Алина выдохнула дым и прикончила окурок о каблук ботинка.

— У тебя есть уменьшительно-ласкательное имя? — продолжала сладкоголосый щебет гостья. — Как тебя мама в детстве называла?

— Занозой в заднице. Хотите тоже так меня называть?

Алина хмуро подпирала стену, сунув руки в карманы бермуд; белая майка открывала худые плечи. Неунывающая Нора перепорхнула к ней. Алина сделала большие глаза заглянувшему Леману.

— Наверно, тяжело жить со старым человеком… — закручинилась Крюгерша с притворно-приторным сочувствием.