В некоторой степени знаменитый «фрипортский вопрос» Линкольна был отходом от стратегии отождествления Дугласа с рабовладельческими кругами. Во время выступления во Фрипорте Линкольн задался вопросом, существует ли законный способ, по которому население территории при желании могло бы запретить существование там рабства. Целью этого вопроса, естественно, было обратить внимание на противоречия между делом Дреда Скотта и доктриной «народного суверенитета». В политическом фольклоре этот вопрос олицетворялся с камнем, поразившим Голиафа. Если бы Дуглас ответил «нет», то он бы потерял голоса избирателей Иллинойса и рисковал не быть переизбранным в Сенат. А если бы он ответил «да», то потерял бы доверие южан и их поддержку на президентских выборах 1860 года. Однако Дуглас уже много раз получал такой вопрос. Линкольн даже предполагал, как тот ответит на него: «Он моментально прибегнет к утверждению, что рабство не может утвердиться на территории, пока этого не пожелает ее население и не придаст ему законный статус. Если это возмутит Юг, что ж, он и бровью не поведет, так как при любых раскладах он хочет сохранить свои шансы на Иллинойс… Его не заботит Юг — он знает, что для южан он политический труп» с тех пор, как встал в оппозицию к Лекомптонской конституции [375] . Как бы то ни было, Линкольн задал свой вопрос, а Дуглас ответил на него в ожидаемом ключе. Оглядываясь назад, мы понимаем, что его ответ вошел в историю под названием «Фрипортской доктрины». Она сыграла весомую роль в том, что южане потребовали введения на территориях рабовладельческого кодекса — этот вопрос расколол Демократическую партию перед выборами 1860 года (что, впрочем, произошло бы так и так). В последующих дебатах Линкольн уже не заострял этот вопрос, так как ответ на него выставлял Дугласа противником южных демократов, а усилия Линкольна были как раз направлены на подчеркивание их сходства [376] .

В ответной речи Дуглас обрушился на линкольновскую метафору «разделенного дома». Почему государство не может продолжать «существовать, будучи разделенным на свободные и рабовладельческие штаты?» — недоумевал Дуглас. Каково бы ни было личное отношение отцов-основателей к рабству, они «предоставили штатам полное право решать вопрос о рабстве самостоятельно». Если же страна «не может пребывать в разделенном состоянии, то [Линкольн] должен стремиться сделать ее полностью свободной или же полностью рабовладельческой; и то и другое неминуемо вызовет распад Союза». Слова об окончательном отмирании рабства «попахивают революцией и наносят ущерб существованию государства». Если это не фигура речи, то это означает «беспощадную в своей мстительности войну между Севером и Югом, которая будет идти, пока та или иная сторона не будет загнана в угол и не падет жертвой ненасытности противника». Нет, говорил Дуглас, «я не собираюсь ставить под угрозу вечность Союза. Я не желаю отменять все существующие великие неотчуждаемые права белого человека на негров» [377] .

Упоминание Линкольном чернокожих среди «созданных равными» являлось, по мнению Дугласа, «чудовищной ересью». «Люди, подписавшие Декларацию независимости, говоря о равенстве всех людей, абсолютно не имели в виду негров… или любую другую низшую и вырождающуюся расу». Разве Томас Джефферсон «имел намерение сказать в этой Декларации, что его черные рабы, с которыми он обращался как с собственностью, были равными ему по Божьему закону и что он ежедневно нарушает этот закон, поступая с ними как с рабами? (Из зала: „Нет, нет!“)» [378]

Затронув расовые вопросы, Дуглас сел на любимого конька. Он рассчитывал, что эта проблема обеспечит ему поддержку в южных и центральных районах Иллинойса. Негры «всегда должны находиться в ущемленном положении, — кричал Дуглас своим восторженным сторонникам. — Вы за то, чтобы на негров распространились права и привилегии гражданина? („Нет, нет!“) Быть может, вы хотите исключить из нашей Конституции положение, лишающее рабов и свободных негров доступа к жизни государства… чтобы, когда в Миссури отменят рабство, сто тысяч освобожденных там рабов хлынули в Иллинойс, став гражданами и избирателями, такими же как вы? („Никогда, нет!“)… Если вы хотите позволить им приехать в ваш штат и поселиться рядом с белыми, если хотите, чтобы они получили право голоса… тогда поддержите мистера Линкольна и партию черных республиканцев, которые стоят за предоставление неграм гражданства. („Никогда, никогда!“)» [379]

Как Дуглас мог знать, что Линкольн ратовал за это? Чернокожие ораторы помогали тому в проведении кампании в населенных янки районах северного Иллинойса, демонстрируя, «как сильно наши цветные братья [заинтересованы] в успехе их брата Эйба. (Взрывы смеха.)» И во Фрипорте Дуглас рисует картину, как на выступление Линкольна подъезжает великолепный экипаж! «Прекрасная юная леди сидит на козлах, в то время как Фредерик Дуглас [380] с ее матерью вальяжно расположились в самой коляске, а владелец экипажа держит вожжи… Если вы, черные республиканцы, полагаете, что неграм позволено быть рядом с вашими женами и дочерьми, пока вы нахлестываете лошадей, то сейчас как раз такой момент… Те из вас, кто верит в то, что негры — ваша ровня… конечно могут голосовать за мистера Линкольна („К черту негров, нет, нет“ и т. д.)» [381] .

Бесконечное педалирование Дугласом этой темы привело Линкольна в ярость. «Равенство негров! Какая чушь!! — досадовал он в частной переписке. Как долго еще мошенники будут печь, а глупцы глотать пирог с этой демагогической начинкой?» Но как бы он ни старался, он не мог обойти вниманием эту тему. Когда он вышел из отеля в Чарлстоне в южном Иллинойсе, где проходил четвертый тур дебатов, кто-то спросил его, «действительно ли он стоит за абсолютное равенство между неграми и белыми людьми». Поставленный перед необходимостью защищаться, Линкольн и ответил в оборонительном духе: «Все то, что приписывается мне в его идее совершенного общественного и политического равенства, — жаловался Линкольн на инсинуации Дугласа, — есть не что иное, как обманчивая и прихотливая игра слов, с помощью которых можно назвать конский каштан гнедой лошадью» [382] . Линкольн признавал, что верит в то, что черные «наделены всеми естественными правами, записанными в Декларации независимости: правом на жизнь, свободу и стремление к счастью…»: «[Но] я не понимаю, почему, если я не хочу, чтобы негритянка была рабыней, я обязательно должен взять ее в жены? (Одобрительные возгласы и смех.)» А чтобы его конские каштаны никто не принял за каштановых лошадей, Линкольн ясно выразил свою позицию: «Я не являюсь, и никогда не был сторонником достижения в какой-либо степени социального и политического равенства белой и черной рас. (Аплодисменты.) Я не являюсь и никогда не был сторонником негров как избирателей или присяжных, или сторонником позволения им занимать государственные должности, или сторонником межрасовых браков с белыми. Более того, я скажу, что существует физическое различие между расами, которое, по моему мнению, навсегда сделает невозможным совместное проживание двух рас на условиях социального и политического равенства» [383] .

Это был предел, до которого дошел Линкольн, уступая предрассудкам большинства избирателей Иллинойса. Однако дальше этого он не пошел. «Давайте отбросим всю эту словесную шелуху насчет разницы людей, неполноценности одной, другой, третьей расы… — заметил он в Чикаго. — [Вместо этого] объединимся по всей стране как один народ, для того чтобы еще раз подняться и заявить, что все люди созданы равными». Является чернокожий белому ровней в духовном или моральном наследии или нет, «в праве пользоваться продуктами своего труда он равен мне, и равен судье Дугласу и любому человеку на земле. (Бурные аплодисменты.)» Что же касается политических прав, межрасовых браков и тому подобных аспектов, то это стоит передать в ведение легислатуры штата: «А так как судья Дуглас, видимо, пребывает в постоянном страхе перед такой стремительно приближающейся опасностью, то наилучшим выходом мне видится закрыть судью в четырех стенах и посадить его в легислатуру штата, чтобы там он мог бороться с этой заразой. (Гомерический хохот и бурные аплодисменты.)» [384]

Несмотря на все остроумие Линкольна, Дуглас набрал очки в этом «обмене ударами». «Маленький гигант» также прижал Линкольна к канатам в раунде, посвященном вопросу об «окончательном отмирании» рабства. Не раз и не два Линкольн заявлял: «У меня нет намерений прямо или косвенно вмешиваться в судьбу рабства в штатах, в которых оно существует». «Но если он не поддерживает эту точку зрения, — спрашивал Дуглас, — то каким образом он собирается привести рабство к окончательному вымиранию? („Давай, ударь его еще раз!“)» Используя такую туманную риторику, «черные республиканцы» пытаются скрыть свою истинную цель — подрыв устоев рабства и развал Союза. Линкольн парировал, что когда он говорит об окончательном отмирании рабства, то имеет в виду только то, что это произойдет не через день, и не через год, и не через два года: «Я не считаю, что мирное искоренение рабства может произойти в срок меньший, чем сто лет, но в том, что это произойдет наилучшим для обеих рас способом и в отведенное для того Господом время, у меня нет никаких сомнений. (Аплодисменты.)» Как и аболиционисты, Линкольн отказывался от дискуссии на тему «способа» покончить с рабством. Он надеялся, что в один прекрасный день южане придут к пониманию того, что рабство является злом, как пришли к этому Вашингтон, Джефферсон и другие отцы-основатели. И так как они ограничили его распространение, сделав, таким образом, первый шаг к искоренению этого зла, «у меня нет никакого сомнения, что рабство отомрет спустя какое-то время, если мы всего лишь вернемся к политике наших отцов» [385] .