Развязка в Лондоне наступила после бурного закрытия конференции на фоне обличений Рузвельта со всех сторон. Премьер-министр Рамзи Макдональд выразил «самую горькую обиду» на человека, который всего за несколько недель до этого лично заверил его в Вашингтоне, что выступает за стабилизацию. Британский журналист назвал Рузвельта «посмешищем» и проклял его послание как документ, который «навсегда останется в архивах как классический пример тщеславия, наглости и двусмысленности». Джон Мейнард Кейнс, британский экономист, занятый разработкой своих собственных революционных идей об управляемых валютах, был практически одинок в своих похвалах. Действия президента, писал он, были «великолепно правильными». [269]

Но не следует позволять, чтобы гистрионная театральность этого эпизода заслонила главную истину: основная логика программы восстановления Рузвельта была инфляционной и была таковой с самого начала. Инфляция и золотой стандарт были несовместимы. В этом смысле Всемирная экономическая конференция была обречена на провал ещё до своего созыва.

Сильное большинство в Конгрессе, особенно в Демократической партии самого Рузвельта, требовало инфляции. Загнанный в долги сельскохозяйственный сектор, занимавший центральное место в антидепрессивной стратегии Рузвельта и дорогой ему сентиментально, требовал инфляции. Программы NRA по фиксации цен и повышению заработной платы требовали инфляции. Инфляция облегчила бы обслуживание долгов, необходимых для оплаты федеральной помощи, не говоря уже о нежелательных долгах, которые навязала Рузвельту программа общественных работ PWA. Инфляция была необходима практически для всех частей программы президента в начале «Нового курса». Рузвельт на протяжении нескольких месяцев проявлял постоянный интерес к инфляционным идеям. А инфляция не могла быть достигнута, если Соединенные Штаты соглашались играть по жестким, антиинфляционным правилам режима золотого стандарта. Как бы Рузвельт ни верил своим собственным апрельским заявлениям о возвращении к золоту, неизбежная антизолотая логика его программы должна была в какой-то момент на него подействовать. К 3 июля 1933 года, если не раньше, это, несомненно, произошло. К тому времени шансов на то, что Рузвельт вернётся к золоту, было не больше, чем шансов на то, что он примет предложение Гувера сотрудничать по долговому вопросу в период междуцарствия, — и по той же причине. Как заявил Рузвельт в своей инаугурационной речи, он считал, что международные экономические обязательства Америки «вторичны по отношению к созданию здоровой национальной экономики». Эту же тему он озвучил в своём «бомбовом послании» 3 июля: «Прочная внутренняя экономическая система нации является более важным фактором её благосостояния, чем цена её валюты в пересчете на валюты других наций». [270]

Среди последствий, вытекавших из этой парадоксальной веры, был отказ Америки сыграть свою роль в сдерживании волны экономического национализма и злобного милитаризма, нацизма, фашизма и японской агрессии, которые были такими же продуктами глобальной депрессии, как хлебные столы Чикаго и гувернерские виллы Канзас-Сити. Несмотря на Кейнса, Рузвельт был здесь не просто «великолепно прав». Но на деле, если не на словах, начиная с его отказа от приглашения Гувера сотрудничать по вопросу международного долга и заканчивая его отказом от международного экономического сотрудничества в Лондоне, Рузвельт, что бы ещё ни говорили, был в отношении американской внешней политики великолепно последователен: он был на тот момент убежденным изоляционистом.

У РУЗВЕЛЬТА НЕ БЫЛО недостатка в доказательствах того, что мир становится все более опасным. В месяц его инаугурации Япония сожгла свои дипломатические мосты и уведомила о намерении выйти из Лиги Наций в 1935 году. Посол Рузвельта в Токио трезво сообщил президенту, что «этот шаг свидетельствует о полном превосходстве военных». [271] 27 февраля поджигатели подожгли здание германского рейхстага в Берлине. Гитлер воспользовался этим случаем, чтобы потребовать абсолютной диктаторской власти. Рейхстаг предоставил ему её 23 марта. Гитлер приступил к ликвидации федеративной системы Германии, сосредоточив всю политическую власть в своих руках в Берлине. Он распустил профсоюзы и сомкнул в кулак нацистский контроль над университетами и церквями. Студенты-нацисты жгли огромные костры с книгами, которые считали оскорбительными для фюрера. Нацистские толпы обрушились на евреев на улицах. 1 апреля нацистская партия объявила бойкот всем еврейским предприятиям в качестве предварительного условия для изгнания евреев из правительства, профессий и искусства.

Гитлер, признался Рузвельт французскому послу Полю Клоделю, был «безумцем». Он лично знаком с некоторыми советниками Гитлера, продолжил президент, и они «ещё более безумны, чем он». [272] По настоянию американских еврейских лидеров Рузвельт выразил своё беспокойство по поводу нацистского антисемитизма президенту Рейхсбанка Хьялмару Шахту, но безрезультатно. Шахт, как и многие другие посетители офиса Рузвельта, уходил со смутным впечатлением, что у любезного Рузвельта не было серьёзных разногласий с ним или с политикой, которую он представлял.

Затем, 16 мая, Рузвельт опубликовал свой «Призыв к народам мира за мир и прекращение экономического хаоса». Обращая внимание на проходящую в Женеве Конференцию по разоружению и предстоящую Всемирную экономическую конференцию в Лондоне, Рузвельт заявил, что «если какая-либо сильная нация откажется с подлинной искренностью присоединиться к этим согласованным усилиям по достижению политического и экономического мира, как в Женеве, так и в Лондоне, то прогресс может быть затруднен и в конечном итоге заблокирован. В этом случае цивилизованный мир, стремящийся к обеим формам мира, будет знать, на ком лежит ответственность за неудачу». [273] Восхваляя речь Рузвельта на сайте, газета San Francisco Chronicle заявила: «Это конец изоляции, или это ничто». [274]

Это было ничто. В течение нескольких месяцев Гитлер торпедировал переговоры по разоружению в Женеве и начал создавать страшный нацистский вермахт. Рузвельт, насмехаясь над своими собственными словами от 16 мая, сорвал экономическую конференцию в Лондоне. Два форума, чьи повестки дня Гувер призывал Рузвельта соединить и которые сам Рузвельт так благочестиво превозносил как места приложения усилий к международному миру, по отдельности стояли молча. Тонкая, но правдоподобная возможность остановить погружение в хаос и кровопролитие, восстановить международное экономическое здоровье и поддержать политическую стабильность была упущена, и мир вполне мог спросить, на ком лежит ответственность.

В конце августа Д’Арси Осборн, поверенный в делах британского посольства в Вашингтоне, подвел итог своим впечатлениям от «Нового курса» для своего офиса. Первое «широко разрекламированное вступление Рузвельта в сферу внешней политики, — заметил он, — потерпело некоторое фиаско… Начиная с президента и далее непосредственный интерес и настроения страны сосредоточены на программе восстановления и её внутренних результатах, а это подразумевает националистическое вдохновение и ориентацию внешней политики… Ситуация здесь, похоже, делает изоляцию и национализм неизбежными».