Таким образом, мир все дальше скатывался по уродливой спирали экономического изоляционизма и военного перевооружения к окончательной катастрофе — глобальной войне. В 1933 году Рузвельт проявил не больше дальновидности, чем другие отчаянно защищающие себя националисты, а возможно, даже несколько меньше. Проливая кровь, Америка отказалась от своих международных обязательств. Кто может сказать, поднимется ли она на борьбу снова? Ошибочно полагая себя в безопасности за своими океанскими рвами, американцы приготовились в одиночку взяться за оружие в битве с Депрессией, вооружившись богатым оружием, созданным в Сто дней, и не в последнюю очередь инфляционными силами, для свободного применения которых крах в Лондоне расчистил путь. У них был находчивый, хотя и загадочный лидер. Возможно, именно он поможет им пережить кризис. «Но в целом, — заключил Д’Арси Осборн, — ситуация здесь настолько неисчислима, сам президент настолько меркантилен, а его политика настолько эмпирична, что все оценки и прогнозы опасны». [275]

«Что я хочу, чтобы вы сделали, — сказал Гарри Хопкинс Лорене Хикок в июле 1933 года, — так это объехать всю страну и всё изучить. Мне не нужна от вас статистика. Мне не нужны социальные работники. Мне просто нужна ваша собственная реакция, как обычного гражданина. Поговорите с проповедниками и учителями, бизнесменами, рабочими, фермерами. Поговорите с безработными, с теми, кто получает помощь, и с теми, кто её не получает. И когда вы будете говорить с ними, не забывайте, что, если бы не милость Божья, вы, я, любой из наших друзей могли бы оказаться на их месте. Расскажите мне о том, что вы видите и слышите. Все. Никогда не тяните с ответом». [276]

Депрессия длилась уже четвертый год. В кварталах и деревнях пострадавшей страны миллионы мужчин и женщин томились в угрюмом унынии и с осторожной надеждой смотрели на Вашингтон. Они все ещё пытались понять природу охватившего их бедствия. Через стол Хопкинса в только что созданном Федеральном управлении по чрезвычайным ситуациям текли реки данных, которые измеряли последствия Депрессии в холодных цифрах. Но Хопкинс хотел большего — прикоснуться к человеческому лицу катастрофы, ощутить во рту металлический привкус страха и голода безработных, как в 1912 году, когда он работал среди иммигрантской бедноты в нью-йоркском поселенческом доме «Кристадора». Привязанный к своему столу в Вашингтоне, он отправил вместо себя Лорену Хикок. В её лице он выбрал уникального по смелости и проницательности наблюдателя, на которого можно было положиться, если он видел без иллюзий и сообщал о происходящем с откровенностью, проницательностью и смекалкой.

Хопкинс и Хикок были отлиты из похожих форм. Оба были детьми Среднего Запада, которые расцвели в кишащем мегаполисе Нью-Йорка. Оба помнили своё суровое детство в прериях и не находили ничего романтичного — и, если уж на то пошло, ничего революционного — в суровых трудностях. Оба прятали мягкие сердца в скорлупе веселой язвительности. Хопкинс, сорока трех лет от роду в 1933 году, исхудавший и хронически нечесаный, был сыном ремесленника, надолго сохранившим приверженность к скаковым лошадям. Как и у тех, с кем он часто общался, у него был характерный запах адского колокола, который заставлял окружающих оценивать его как проницательного и зловещего. Однако в его характере чувствовалось сострадание, сдобренное пронзительным умом, который однажды заставил Уинстона Черчилля назвать его «Лордом Корнем Дела». [277]

Хикок, которой в 1933 году исполнилось сорок лет, вырвалась из тяжелого детства на мрачных северных равнинах и стала, по её собственным неапологетичным словам, «едва ли не лучшей журналисткой в стране». Один из коллег однажды описал её как «наделенную огромным телом, красивыми ногами и персиковокремовым цветом лица». Рост пять футов восемь дюймов и вес почти двести фунтов, она была крупной, бурной, нестандартной и непочтительной. Она умела курить, пить, играть в покер и сквернословить не хуже любого из своих коллег-мужчин, а писать могла лучше большинства из них. Поработав автором статей в Милуоки и Миннеаполисе, она переехала в Нью-Йорк, где в 1928 году Ассошиэйтед Пресс поручило ей работу с жесткими новостями, что было необычно для женщины-журналиста. В 1932 году она освещала сенсационную историю о похищении ребёнка Линдберга. Позже в том же году она получила задание, которое изменило её жизнь: освещать президентскую кампанию Элеоноры Рузвельт. [278]

Хикок не просто писала о своём новом объекте. Она привязалась к Элеоноре Рузвельт так, что в итоге нарушила правила журналистской объективности. Она начала согласовывать свои материалы с самой Элеонорой или с главным советником Франклина, Луисом Хоу. К концу кампании Хикок фактически перестала быть репортером и стала пресс-агентом Элеоноры, а также её глубоко интимной спутницей. [279]

В июне 1933 года Хикок уволилась из Ассошиэйтед Пресс, отправилась с Элеонорой в месячный отпуск на автомобиле по Новой Англии и восточной Канаде и приступила к выполнению своего нового задания от Хопкинса. Она стала брать интервью у простых людей и местных шишек, домохозяек и работяг, хлопковых лордов и шахтеров, официанток и работников мельниц, фермеров-арендаторов и администраторов по оказанию помощи. По ночам она пряталась в свободных гостиничных номерах и набрасывала свои впечатления на портативной печатной машинке. Вскоре её отчеты начали поступать в вашингтонский офис Хопкинса: в августе — из угольных районов Пенсильвании, Западной Вирджинии и Кентукки, в сентябре — из стоически страдающих деревень Новой Англии, в октябре — с пшеничных полей Северной Дакоты. Они продолжали поступать ещё почти два года — из хлопкового пояса Джорджии, Каролины, Алабамы и Техаса, а также с ранчо, из шахтерских поселков, фруктовых садов и сырых городов Дальнего Запада. Она видела опытным репортерским глазом и писала в приземленном, без дураков, стиле, который умудрялся быть одновременно несентиментально холодным и тепло сочувствующим. «Мистер Хопкинс сказал сегодня, — писала ей восхищенная Элеонора в декабре 1933 года, — что ваши репортажи станут лучшей историей Депрессии в последующие годы». [280]

Из графиков и таблиц, скопившихся на его столе ещё до того, как стали приходить письма Хикок, Хопкинс уже мог набросать мрачные очертания этой истории. [281] Акционеры, подтверждали его цифры, наблюдали, как три четверти стоимости их активов просто испарились с 1929 года — колоссальный финансовый крах, который погубил не только пресловутых праздных богачей, но и бедствующие местные банки, с трудом заработанные пенсионные сбережения, а также фонды колледжей и университетов. Более пяти тысяч банкротств банков в период между крахом и спасательной операцией «Нового Курса» в марте 1933 года уничтожили около 7 миллиардов долларов денег вкладчиков. Ускоренное лишение права выкупа заложенного жилья — 150 000 домовладельцев потеряли свою собственность в 1930 году, 200 000 в 1931 году, 250 000 в 1932 году — одним махом лишило миллионы людей крова и сбережений и поставило под угрозу балансы тысяч уцелевших банков. Несколько штатов и около тринадцати сотен муниципалитетов, раздавленных падением цен на недвижимость и, соответственно, сокращением налоговых поступлений, объявили дефолт по своим обязательствам перед кредиторами, сократили свои и без того скудные социальные службы, сократили фонды заработной платы и урезали чеки. Чикаго был вынужден платить своим учителям в виде налоговых ордеров, а затем, зимой 1932–33 годов, не платить им вообще ничего.