Результаты той сессии Конгресса 1935 года были выдающимися по любым меркам, как признал Рузвельт в благодарственном письме, когда Конгресс объявил перерыв 24 августа: «Когда будет сделан спокойный и справедливый обзор работы этого Конгресса, — сказал он, — его назовут исторической сессией», и это суждение подтвердило время. Действительно, как сказал Рузвельт несколькими днями ранее, на церемонии подписания Закона о социальном обеспечении, «если бы Сенат и Палата представителей в ходе этой долгой и трудной сессии не сделали ничего, кроме принятия этого законопроекта, то сессия считалась бы исторической на все времена». [473] Меры, принятые в 1935 году, были способны изменить социальную и экономическую жизнь Америки. Закон Вагнера, в частности, мог уступить только Закону о социальном обеспечении в своей силе по перестройке рабочих мест и, не случайно, определить политическое будущее Демократической партии. Однако над всеми этими перспективами все ещё лежала тень конституционного вызова. [474]

Оставались также вопросы Лонга и Кофлина. Роберт Ла Фоллетт и другие прогрессисты советовали президенту весной 1935 года, что «лучшим ответом Хьюи Лонгу и отцу Кофлину будет принятие в качестве закона законопроектов администрации, которые сейчас находятся на рассмотрении». [475] Эти законопроекты, четыре из списка «обязательных», составленного Рузвельтом 4 июня, теперь были приняты. Лонг и Кофлин якобы получили свой ответ. Но по причинам, которые давно интригуют историков, президент не собирался оставлять все как есть.

К резкому удивлению и немалому дискомфорту своих собственных, в основном южных консервативных законодательных лидеров, Рузвельт в конце июня добавил в список «обязательных» мер пятую: налоговую реформу. Всего за шесть месяцев до этого президент заявил, что федеральная налоговая система не нуждается в изменениях. Но 19 июня он заявил Конгрессу: «Наши законы о доходах во многих отношениях действуют в несправедливых интересах немногих, и они мало что сделали для предотвращения несправедливой концентрации богатства и экономической власти… Социальные волнения и углубляющееся чувство несправедливости — это опасности для нашей национальной жизни, которые мы должны свести к минимуму жесткими методами». В связи с этим он потребовал ввести «очень высокие налоги» на крупные доходы и ужесточить налоги на наследство, поскольку «передача из поколения в поколение огромных состояний… …не соответствует идеалам и чувствам американского народа». [476] Кроме того, он потребовал ввести дифференцированный налог на прибыль корпораций и налоги на межкорпоративные дивиденды — удар по холдинговым компаниям, которые также подвергались нападкам в законопроекте о холдинговых компаниях коммунальных предприятий. Он назвал это «налогом на богатство». Другие вскоре окрестили его законопроектом о «наживе богатых». Когда послание Рузвельта зачитывалось в Сенате, Хьюи Лонг расхаживал по палате, указывая на себя как на первоначального вдохновителя налоговых предложений президента. Лонг завершил выступление горячим «Аминь!».

Но в налоговом предложении президента было больше риторики, чем доходов, а также политические ставки. Моргентау признал это, когда сказал подчинённому из Министерства финансов, что налоговый законопроект — это тот вопрос, по которому Рузвельт «вполне мог позволить себе потерпеть поражение». Президент, объяснил он, просто должен был «четко изложить свою позицию». «Налоговое предложение, — продолжил Моргентау, — это более или менее предвыборный документ». Как выразился один конгрессмен, «это не повышение доходов, а поднятие ада». Президент безропотно согласился с тем, что конгрессмены подправили законопроект, принятый в последние часы сессии, так что он обещал принести лишь около 250 миллионов долларов дополнительных средств — ничтожную сумму. Окончательный вариант закона предусматривал 79-процентный налог на доходы свыше 5 миллионов долларов — ставка, которая казалась откровенно конфискационной, но на самом деле распространялась только на одного человека — Джона Д. Рокфеллера. Базовая ставка осталась на уровне 4 процентов, и в эпоху, когда три четверти всех семей зарабатывали менее двух тысяч долларов в год, что намного ниже минимального уровня налогообложения для супружеской пары, менее одной американской семьи из двадцати вообще не платили федеральный подоходный налог. Пара с доходом в четыре тысячи долларов входила в десятую часть всех получателей дохода; если у них было двое детей, они платили налог в размере шестнадцати долларов. Аналогичная семья с доходом в двенадцать тысяч долларов входила в 1 процент самых богатых семей и платила менее шестисот долларов. Как говорит ближайший исследователь налоговой политики эпохи депрессии, в «Новом курсе» было две налоговые системы, «одна — рабочая лошадка, другая — символический экспонат». «Налог на богатство» 1935 года был, несомненно, более показательным, чем рабочей лошадью. [477]

Налоговая стратегия Рузвельта определялась не доходами, а политикой. Здесь он действительно «украл гром Хьюи Лонга», как он откровенно признался Реймонду Моули весной 1935 года. И в процессе стремления сделать сторонников Лонга своими, он также привлек к себе ожесточенную вражду противников Лонга. «Именно в тот день, — говорит Моули, ссылаясь на налоговое послание Рузвельта от 19 июня, — начался раскол в Демократической партии». [478] Именно в этот день ненависть богатых к Рузвельту начала перерастать в ледяное презрение к сквайру с реки Гудзон, которого теперь называли «предателем своего класса». (На одной из карикатур той эпохи была изображена толпа богачей, направляющаяся в кинотеатр, чтобы «шипеть на Рузвельта»). Уильям Рэндольф Херст заклеймил налоговое предложение Рузвельта как «коммунизм». Он велел своим редакторам называть налоговый законопроект «вымораживающим» и начать заменять «Raw Deal» на «New Deal» при освещении деятельности администрации. В частном порядке он стал называть президента «Сталин Делано Рузвельт».

Со своей стороны, Рузвельт, казалось, почти наслаждался страстями, которые он вызвал среди обеспеченных людей. Читая вслух Икесу один из язвительных пассажей своего налогового послания, он с улыбкой сказал: «Это для Херста». Несколько месяцев спустя Рузвельт выступил на праздновании трехсотлетия Гарвардского университета. Возможно, этот визит пробудил в нём давнее неприятие Порселлиана — воспоминание, которое, возможно, разожгло его новый зуд провоцировать самодовольных богачей. На праздновании двухсотлетия университета в 1836 году, отметил он, «многие выпускники Гарварда были крайне обеспокоены положением дел в стране. Президентом был Эндрю Джексон. В двести пятидесятую годовщину основания Гарвардского колледжа выпускники снова были встревожены. Президентом стал Гровер Кливленд. А теперь, в трехсотую годовщину, — заключил он со смаком, — я — президент». [479]

Когда в конце августа Конгресс наконец закрылся, Рой Говард, глава газетной сети Scripps-Howard и в целом дружелюбно настроенный к администрации, написал президенту письмо с серьёзным предложением. «Я искал причины сомнений и неуверенности тех бизнесменов, которые являются скептиками, критиками и откровенными противниками вашей программы», — писал Говард. «По всей стране многие бизнесмены, которые когда-то искренне поддерживали вас, теперь не просто настроены враждебно, они напуганы». «Они убедились, — продолжил Говард, — что вы подготовили налоговый законопроект, который направлен не на получение доходов, а на месть бизнесу… Что не может быть никакого реального восстановления, пока страхи бизнеса не будут развеяны путем предоставления передышки промышленности». Для «упорядоченной модернизации системы, которую мы хотим сохранить», призывал Говард, необходимо «отказаться от дальнейших экспериментов, пока страна не сможет возместить свои потери». [480]

Неделю спустя президент ответил, опубликовав как письмо Говарда, так и свой собственный ответ прессе. Он повторил «основные положения того, что было сделано», энергично защищая свои меры «по поиску разумного баланса в американской экономической жизни, по восстановлению нашей банковской системы и общественного доверия, по защите инвесторов на рынке ценных бумаг, по обеспечению свободы организации труда и защите от эксплуатации, по сохранению и развитию наших национальных ресурсов, по созданию защиты от превратностей, связанных со старостью и безработицей, по облегчению нужды и страданий и по освобождению инвесторов и потребителей от бремени ненужных корпоративных машин». Это был достойный послужной список, сказал Рузвельт с гордостью и немалой теплотой. Но, признал он, его основная программа «теперь в значительной степени завершена, и „передышка“, о которой вы говорите, наступила — очень решительно». [481]