– Куда это ты направляешься?

Это был Ульфриг. Он был без шлема, потому выражение его лица Сигурд видел, а вот наставник – его – нет. Не видел почти волчьего оскала.

– На планету.

Ветеран фыркнул.

– Зачем?

Возле него неспеша встали еще два Волка. Положение стало недвусмысленным.

– Я должен отомстить.

Волк мотнул головой, и двое легионеров подошли ближе к Сигурду.

– Там и без тебя есть, кому мстить. Примарх приказал тебе оставаться на корабле, и ты останешься, даже если придется держать тебя взаперти.

Он сделал понятный Волкам жест, и каждый из них цепко ухватил молодого Волка за руки, но он, поняв, что ему не дадут уйти, не пытался сопротивляться. Он не делал попыток вырваться и тогда, когда Ульфриг забрал его оружие.

– В карцер его. До распоряжения примарха.

Сигурд подавил тихий рык, но пошел сам. Конвоиры лишь направляли его движения. Возле камеры его уже ждали два сервитора, которые быстро сняли и забрали с собой доспех. Под бдительным взором Волков он сам вошел внутрь, лишь искоса взглянув на них. На его лице было написано достаточно.

За спиной захлопнулась тяжелая дверь и громыхнул механический замок. В помещении было темно. Только в узкую прорезь в двери падал очень слабый лучик очень рассеянного света. Его лишили возможности отомстить. Его лишили последней чести. Его лишили развлечения. Его посадили в клетку, словно провинившегося пса.

Бешеного пса. Оставили одного, в темноте, наедине с собственными страхами и собственной болью. Осознанием ошибок. Это было ошибкой. Их ошибкой.

Сначала, он просто ходил вдоль стен или по диагонали помещения – простого металлического полого куба в консервной банке, названном кораблем. Ходил до тех пор, пока разум не начало разрывать от боли и ярости. Он начал бросаться на стены, бить по ним кулаками, пытался царапать их ногтями. Тогда же хриплое загнанное дыхание сменилось низким гортанным рычанием.

Никто не видел заключенного. Никто не видел, как от боли и бешенства его глаза из темно-карих, почти черных, стали сначала светлеть, а потом и вовсе пожелтели.

Сквозь гул крови в ушах он стал чувствовать, как по коридорам корабля движутся живые существа. Он чувствовал, как бьются их сердца, перекачивая горячую ароматную кровь.

Это сводило с ума, и он, прижавшись к холодной стене спиной, сполз на пол, сильно зажмурившись, будто это могло чем-то ему помочь.

Решетка пола через поддоспешник казалась ледяной, но и это не помогало. Он слышал перестук четырех сердец конвоиров, оставшихся за дверью, и это сводило с ума куда сильнее, чем память об неотомщенных смертях на планете. Оставалось последнее средство, чтобы не сойти с ума от черного отчаяния и сумасшествия, разом навалившихся на него.

Он завыл. Не стыдясь никого и ничего, вкладывая в этот тоскливый звук всю свою душу, всё то, что ее терзало. Забывая о том, кто он и где находится. Это было какое-то рудиментарное стремление его сущности, давно погребенное под культурными наслоениями эволюции. На мгновения он стал кем-то иным. Кем-то, кто не знает мук совести, метаний разума, кому чужды человеческие страхи и проблемы.

Он стал зверем. Простым, бесхитростным, честным. Честным в первую очередь перед самим собой. Способным принять истины мира такими, какие они есть. Без красивого самообмана.

Было ли это принесено в него с не прижившимся толком геносеменем или жило в нем с самого начала – не важно. Важным было то, что это помогло. Что-то сломалось в нем, какая-то стена, ограждавшая разум от внешнего мира. Что-то, сдерживающее его, сковывающее, причиняющее боль – жестокую, незаслуженную, словно строгий ошейник.

Потом все погрузилось в темноту – древнюю, как само время. Настоящую, где нет ничего, что может испугать или причинить боль, никого, кто может осудить или похвалить. Простое и бесхитростное забытьё, настоящее спасение от всего.

Остановившийся взгляд уперся в невидимый потолок. Золото глаз потемнело, потухло и скрылось под веками, сразу ставшими такими тяжелыми, что проще было закрыть глаза и не сопротивляться.

И все же, о нем, ничтожном, вспомнили, если и забывали. Звуки шагов, уверенных и тяжелых, замерли именно возле этой двери, и дверь открылась, впуская внутрь камеры сильно рассеянный свет. К тому времени он уже пришел в себя – уже давно, скорее всего несколько дней назад…или вечность, и сидел у противоположной стены. Сколько прошло дней или месяцев - он не знал, да и не хотел знать. Куда важнее было другое.

Смирение. Он сумел совладать с собой. Сам. Конечно, прочные стены, устоявшие перед буйством зверя, тоже помогли, но одержать над ним верх человек все же смог, и теперь этот зверь смирно гнездился в самом отдаленном уголке разума, до поры, пока он не понадобится, но и тогда он должен будет подчиниться воле высшего существа. Его, Сигурда, воле.

Утомленный этой борьбой, человек тоже сидел без движения. Локти безвольно лежали на согнутых коленях, на изможденном лице белела полупрозрачная щетина, делая его похожим на старика – именно поэтому он и Антей тщательно сбривали ее. Взгляд был усталым, но спокойным и вполне осмысленным.