— Если найдём других самцов у Кетти, я смогу убедить старейшин отдать тебе на целый день толстого самца, — ещё тише шепчет Гончья.

— А! — Едва не прикусив себе язык, выдала медоед. — Правда-правда, обещаешь, на целый день, а не пять минут?

Нет, это не правда, дай его тебе на целый день, ты изнасилуешь, покусаешь, ещё и оторвёшь чего. Но на сходке, я смогу уговорить главу. Тебе времени на раз хватит, а мне… может я жизнь устрою.

— Конечно, правда, я хоть раз тебя обманывала?

— Не, ни разу, сестричка, ты такая умная, такая ух… такая даже не знаю, какая! — Обняла Гончью медоед. — Ну, и когда мы идём к Кетти?

— Сейчас. — Убрав руку с ножа, поднимается с камня представительница Чав-Чав.

Некое животное предчувствие, инстинкт зверя, чуйка добычи вели Гончью вперёд. Они шли ночь, день, затем вновь ночь. Без проблем преодолев пограничные территории, не трогая вонючие метки, измазавшись грязью, они вошли туда, куда без спроса ни одна Чав-Чав вот уже год не заходила. Чувство опасности вдыхалось ноздрями вместе с ароматом бродившей в лесах дичи. Птицы и их гнёзда, блуждающий по дебрям рогатый скот, сознание гончьей помутнялось каждый раз, когда она видела беззащитное животное, того, на кого могла поохотиться, чьё мясо могла отведать, став сильнее. В их окрестностях давно не было такого изобилия; большинство видов либо истребили, либо эмигрировали, плотность населения росла пропорционально количеству охотников, оттого и естество звериное естество всё сильнее и сильнее вредило гончьим и всему племени Чав-Чав.

Прикрывшись за очередным кустом, воительница рода Чав-Чав замечает невероятное — прекраснейшую и редкую птицу, к которой, даже с её нюхом и чутьем, обычно приблизиться настолько близко невозможно. Её перья, как дорогие камни, а узоры, которые она создавала своим хвостом, сводили с ума любого из известных ей самцов. Одна такая стоила двух, нет, даже трёх мясных коров лишь из-за своего оперения, что самцы пускали на украшения, не говоря о вкуснейшем и нежнейшем мясе.

— М-м-м… ты чего, дура? Смотри, смотри, какая дичь! — Поднялась из-за куста Медоед. Сердце Гончьей ёкнуло. Эта птица, реальный трофей, находилась так же близко, как и сердце любимого самца, что пообещал видеться с ней целый раз в месяц, если она принесёт ему накидку из пёстрых перьев.

«В ней как раз на накидку…» — Облизнувшись, Гончья рукой отодвигает подругу за спину.

— Тебе мясо, мне оперение, идёт?

— Идёт! — Не раздумывая, выдала белохвостая.

— Тссс… — Испугавшись, Чав-Чав глядит на птицу, та, словно лишилась крыльев и страха, всё ещё на месте. «Божественное благословение!» Осторожно, минуя сухие листья, старые ветки, бесшумно, тише самого ветра, Гончья подбирается к своей добыче. Павлин, птица крайне редкая, находится на крайне неудобной полянке. С виду вроде не толстый, увлечённый запахом дерьма, какими-то семенами и жучками, что копошились, видимо, в навозе. Павлин почти что со всех сторон закрыт от окружающих цветущим плющом, кустами, опутавшимися с ветвями деревьев. Сначала Гончья услышала пение чудесной птицы, затем учуяла прекрасный аромат, и лишь в конце, средь зловония отделила прекрасное от мерзкого. Именно запах вывел её на прицельную дистанцию, и, к сожалению, единственным местом для стопроцентной атаки являлось место чуть выше, у стебля старого дерева. Несколько раз Гончья двигалась на месте, выглядывала, пыталась сменить угол прицела лука, но птица, передвинувшись всего на пару сантиметров в сторону, пряталась то за толстой листвой, то за повсеместно растущими стеблями. Ничего не оставалось, кроме как рисковать, выбирать позицию повыше.

Безшумно, словно лучшая из представительниц Кетти, Гончья поднимается к дереву, взбирается на холм. Азарт охватил её разум; глаза стали началом, от которого древко стрелы собиралось взять старт, а остриё… На острие своей стрелы Гончья внезапно видит лапу павлина и привязанный к ней шнур. Павлин не сбежал не из-за её бесшумных действий; нет, под грязью, землёй и листвой кто-то тянул его за шнур, целенаправленно уводя с линии прицела.

— Что за… — Только и успевает проговорить Чав-Чав, как слева от неё, прямо из-под коры старого, мёртвого дерева, что-то дернулось, в идеальной маскировке, в коре, показались белки глаз; а после нечто сильно, чувственно и внезапно ударило её по голове. Свет погас в глазах Гончьей, тело шлёпнулось на траву.

Увидев, как охотницу вырубили, на помощь ей выскочила Медоед. Одним своим видом, оружием в форме гребня и когтями, что гораздо опаснее любого оружия, она заставляет Кетти отступить. Никто не решается схватиться в единой схватке с медоедом, королём джунглей, самым отважным и диким воином из известных этому миру племён.

— Вы нарушили пакт, пришли в наши угодья, сдавайтесь, или умрёте! — Пятеро лучниц окружают ощетинившую мехом спину медоеда.

— Сами сдавайтесь, вас всего лишь пять. А когтей у меня двадцать! — Шипит воительница. Не будь у ног её глупой и слабой Чав-Чав, она давно кинулась бы в бой и порвала всех этих тупых самок. Сейчас у них был уговор — уговор для медоедов свят, до тех пор, пока речь не перестаёт идти о самцах. — Прочь, прочь, дайте нам уйти, и я не скажу, что вы напали на нас!

Кошки смеются; вперед выходит одна из молодых, медоеду незнакомая самка:

— Ты не смеешь говорить за всех. Где плащ мира, красная накидка с золотыми крапинами, отделяющая послов от врага? Сейчас, здесь, вы не как представители, а как воры, убийцы и бандитки! — Воскликнула Кетти, и Златоглазая бестия приготовилась к броску. Смерти позорной, в плену, она предпочла бы смерть воина, но тут, в очередной раз, внезапно преподнеся сюрприз, на встречу вышел старый, облысевший и с бороды заросший волосами самец.

— Уберите оружие, кошечки, — отцовским тоном требует он, — а ты, представься, хотелось бы знать имя столь отважной воительницы, зашедшей в угодья славных Кетти.

Медоед ничего не понимает. Этого старого, странного самца с золотым зубом и с блестящим клыком на поясе слушают бесприкословно.

— Из уважения к старости скажу: я Белазубая, грабительница и убийца слабых, непревзойдённая, сильнейшая, очаровательная…

— Короче. — В взгляде старого самца медоед увидела пугающее раздражение и прервалась.