Окно загородила огромная фигура, раздался скрип открываемой форточки, чирканье спичек, и по спальне Императрицы поплыл запах ароматного табака.

– Скоро Георгий будет в Москве, – раздался в тишине голос Императора. Этот голос всегда вгонял в трепет маленькую Минни, ей казалось, что именно такой голос был у великанов сказочного прошлого. И сейчас, когда прошло двадцать пять лет их союза, у неё от звучания голоса супруга в низу живота пробегали мурашки.

– Я уверена, что он ему поможет. Ты же помнишь донесения, он исцеляет людей и от более серьёзных болезней и ран! – приподнявшись на локте, произнесла она. И это были слова любящей мамы. Да, именно - любящей. Ей было всегда стыдно это признавать, но она всегда больше любила Джорджи, чем Ники. Её второй сын был для неё квинтэссенцией качеств, что она так любила в близких. И ещё он был очень похож на её первую любовь, Николая Александровича, что так скоропостижно скончался, заставив её, в итоге, стать женой другого.

– Я тоже на это надеюсь, дорогая, но боюсь в этом себе признаться. Всё-таки он будет наследником Николая, если со мной что-то случится. – Послышался звук глубокой затяжки.
– Мне очень не нравится его аморфность, понимаешь? Он славный сын, но правитель?! Не знаю.

Минни увидела росчерк падающей папиросы в окне. Саша всегда был такой, он выбирал людей для нежности и для грубости и никогда не смешивал их. Конечно, он переводил из одной категории в другую, но это всегда были исключительные случаи. Вот как с Сижиком. Его же никто в семействе-то и не воспринимал всерьёз. Конечно, Серёжу все любили, да и образование было у него серьёзным, как почти у всех Романовых, преподаватели были именитые, и, в основном всё те же, что преподавали остальным сыновьям Александра Николаевича.

Но в своей религиозности он переплюнул всех! Из-за этого его не воспринимали как действующее политическое лицо. И когда Саше взбрело в голову назначить Сергея на Москву, в салонах восприняли это как некий анекдот, так как ходило множество пошлых слухов о его "платонических" увлечениях. Слухи были полностью необоснованные и это все понимали, но, как говорится, «на каждый роток не накинешь платок».

— Я опасался их соперничества... — прозвучал голос монарха. Он стоял огромной тенью у окна.

Николай и Георгий, его сыновья, его гордость и надежда. Конечно, как отец, он радовался их талантам, но как императора его удручало, что первенец был «слабоват в коленках», а младший брат — слишком силён характером и честолюбив. Он надеялся, что со временем их противоборство сойдёт на нет, но с каждым годом становилось только хуже. И когда он получил известие о чахотке Георгия, у него было очень двойственное состояние: одну часть души покрывало чёрное уныние, а другая получила успокоение и надежду, что трон империи не будет подвергнут братоубийственной сваре. Тогда в нём боролись два соперника: отец и император. Но сейчас, после нападения японца на Николая, соперники объединились, больше не раздирали императора на части

— А теперь мне стало понятно, что Бог нас не оставил...

Опять в спальне повисла тишина. Она не была напряжённой или интимной; между этими людьми, такими разными и такими близкими, даже тишина становилась диалогом. Эта супружеская жизнь была как пример совместимости несовместимых вещей. Он был огромен и громогласен, груб и прямолинеен. Она же — маленькая и нежная, тактичная и изворотливая. Их союз был идеален до невозможности. Но бремя Власти и обстановка смуты в России, трагическая смерть тестя и это затворничество в Гатчинском дворце всё сильнее и сильнее расшатывали их брак.

И тут появляется тот, на которого и не возлагали ни каких надежд, но в итоге именно он её и подарил.

Вечерняя мгла прорезалась бликами редких и тусклых уличных фонарей. Граф молчал, на его красивом аскетичном лице застыло сосредоточенное выражение. Экипаж, хоть и был княжеский, никак не располагал к общению — трясло немилосердно, да и дробный стук колёс с громким цоканьем подкованных копыт о мостовую перекрывал любую беседу.

Подъехав к Камергерскому переулку, чуть не доезжая до генерал-губернаторского присутствия, велел кучеру остановиться, чтобы мы смогли покинуть ландо, а ему дал указание ждать нас у клуба.

— Павел Павлович, давайте прогуляемся, мне в последнее время приходится только сидеть за документами, а на обычные радости жизни времени совсем не остаётся.

— Как скажете, Сергей Александрович, но мне кажется, что сейчас будет не очень удобно…

— Ах, оставьте, граф! Эти условности не делают нам чести, тем более, считаю, что мы будем неузнаваемы. Вперёд! Уподобимся древним философам. – И, ободрительно улыбнувшись Шувалову, пошёл в сторону Столешниковского переулка. Граф шёл рядом, его строгий лик был чуть нахмурен. На меня он не смотрел, да и весь вид имел человека, что-то сосредоточенно обдумывающего.

— Павел Павлович, не поделитесь своими размышлениями? — решил я немного растормошить своего адъютанта.

Тот чуть вздрогнул и посмотрел на меня отрешённо.

— Я не настаиваю, но мне кажется, что иногда лучше поделиться своими сомнениями, чем пытаться подгонять факты под свои измышления. — Я говорил то, что думал, тем более мне были отчётливо видны его внутренние метания.

Шагая по тротуару и рассматривая прохожих, мы в молчании вышли на Тверскую площадь. Большое пространство открывало вид на присутствие губернатора и на соседние постройки. Некоторые фасады были подсвечены; по самой Тверской двигались самые разные конные упряжки, у всех имелись маленькие фонарики, что помогали им ориентироваться в темноте. Общий вид был сюрреалистичен: темнота, блики фонарей, которые почти ничего не освещали, и большое пустое пространство самой площади, мощённой крупными булыжниками,- всё это лишь увеличивало гротескность общей картины.