Днём этот вид, что представлялся мне из ландо, не зарождал во мне столько противоречивых эмоций.

Пока я стоял и набирался впечатлений, на пожарной каланче зазвонил колокол, началась суматоха — крики, шум. Буквально через пару минут выскочил наездник и под противный звук трубы, в которую он самолично дул , поскакал на здоровенном коне в сторону Ямской заставы. За ним загромыхала подвода с бочками и насосом и отдельная подвода с пожарными в касках.

— М-да… — протянул я, впечатлённый этим действием, и, оборачиваясь к Шувалову, спросил:

— Павел Павлович, выскажите своё мнение о работе наших доблестных борцов с огнём.

Граф ответил мне не сразу, видно, пытался понять, что мне от него нужно.

— Не знаю, что вам и сказать, Сергей Александрович… Есть в этих действиях что-то суматошное, нервное. Но как иначе, они же спешат на пожар? Возможно, сейчас там гибнут люди? — вопросительно произнёс он, ожидая моей реакции на свои слова.

— Вы правы, граф. Мне совершенно не нравится, что подача сигнала идёт только после визуального проявления очага возгорания. Скоро начнётся двадцатый век и прогресс дал возможность человечеству передавать послания через телеграф или телефонную связь, а мы всё на случай надеемся, что пожар покажет себя быстро.

Шувалов промолчал. Он в последнее время стал молчалив в моём присутствии. И меня это начинало раздражать.

Так мы и дошли до бывшего дворца Разумовских, в котором сейчас находился английский клуб.

Моё настроение окончательно сошло на нет, и мне очень хотелось кого-нибудь убить. Шувалов весь наш путь молчал или отвечал односложно, мне это окончательно надоело. И, решив, что клуб я не готов посещать, ибо это может плохо кончиться, подозвал взмахом руки свой экипаж, который уже нас ожидал, велев своему адъютанту быть утром у меня и, не прощаясь с ним, сел в ландо и поехал в Кремль.

Этой ночью должны были подвезти очередных жертв, собственно, для этого я и отправился в клуб; мне всё же требовалось алиби.

Я хотел сегодня поэкспериментировать с потоками «праны» от жертв, да и хотелось разобраться, почему жертвы рассыпаются в прах. Это, конечно, полезный эффект, но возможно ли его избежать? Ведь иногда требовалось оставить тела и целыми...

3 июня 1891 года

Москва. Кремль. Николаевский дворец.

Шувалов прибыл к девяти утра в полном параде с орденами имедалями. Я принял его в кабинете. Он зашёл с прямой спиной, чуть ли не строевым шагом, и доложился по форме, застыв по стойке смирно.

Выглядел этот демарш понятным, хоть и попахивал театральщиной.

А у меня дико болела голова. Вчера или сегодня ночью, смотря как считать, мне всё же удалось выяснить, куда девается душа жертвы после ритуала поглощения «праны» с накопителем в виде янтаря. И это знание так впечатлило, что я решил попробовать провести обратную диффузию силы из накопителя. Мне захотелось понять, могу ли я таким образом переместить сознание одного разумного в тело другого разумного. То есть сделать заготовку под «пробойник»!

Вот от экспериментов со своим ментальным телом я и получил жуткую головную боль, да и вид у меня был помятый, то есть выглядел как человек, что всю ночь пил спиртное, теперь мучается от похмелья.

— Потише, граф, умерьте свой нрав, и расскажите, к чему этот ваш вид?

— Ваше Императорское Высочество! Я, граф Шувалов, прошу у Вас принять мою отставку! — громко и чётко проговорил он.

«Явно же — репетировал. И зачем так орать?» — думал я, болезненно морщась от вспышек боли в голове, что возникали при громких звуках его высокого голоса.

— Сядьте же, Павел Павлович. Вы что, не видите, что мне совсем не понятно, чем вызвано у вас желание бросить службу у меня?

До Шувалова, видимо, только дошло, что его шеф не блещет здоровьем, и он несколько стушевался.

Подошёл к креслу, что стояло у моего письменного стола, и сел, продолжая держать прямо спину и пытаясь всем своим видом показать, насколько он оскорблён. При этом продолжал молчать.

— Так, Павел. Прекратите строить из себя уязвлённую невинность и объяснитесь, наконец! — повысил голос на этого театрала.

— А что мне вам объяснять?! Я даже не знаю, как к вам обращаться?! — выпалил явно раздражённый моими словами Шувалов. — Ваше поведение настолько изменилось за эти полтора месяца, что я даже не знаю, что мне думать! Изменились привычки, вкусы и сила характера! Да вы даже речь свою строите по-другому. А Гаврила?! Вы же раньше не могли без него ничего, ценили его и постоянно подарки дарили! Теперь же он как обычный лакей — прислуга, хотя с вами почти двадцать лет!... — на мгновение он замолчал и, посерьёзневши лицом,спокойным тоном продолжил: — Скажите, кто вы? Или что вы?..