Сердце зашлось постыдно сильно, но заставить себя разжать руки я попросту не могла.

Должно быть, именно от этого стыда.

– Я принесу воду и вернусь. Если тебе нечем заняться, займись нашим ужином.

Он медленно погладил мои виски подушечками больших пальцев, а потом отступил на шаг, развернулся и почти сбежал по лестнице вниз.

Только теперь я заметила, что платье на мне так и осталось наполовину расстегнутым, и, выругавшись сквозь зубы, принялась приводить его в порядок, спускаясь следом.

– Тогда нужно проверить лошадей.

– С ними все в порядке, – Кайл отозвался уже с порога и, не дожидаясь ответа, вышел за дверь.

Я едва не подавилась на вдохе, потому что дом… засмеялся.

Этот смех не превратился в конкретный звук, но прошелся по коже теплым дуновением воздуха.

Чуть-чуть ироничный, немного снисходительный и очень приятный.

После этого стало стыдно еще и перед ним.

Никакого смысла в извинениях, даже самых номинальных, не было, и я пошла в кухню, чтобы и правда заняться делом.

Вдова Мод успела изучить наши вкусы, и в свертках оказалось запеченное с травами мясо, овощи, пирожки и чай.

Нужно было всего лишь порезать.

Я услышала, как хлопнула дверь. Спустя пару минут – еще раз.

Руки противно тряслись, а от мгновенно поднявшегося со дна души презрения к себе хотелось швырнуть чем-нибудь в стену.

Сила и неподконтрольность собственных чувств почти пугали. Понимая умом, что реагировать подобным образом, и тем более делать умозаключения без участия человека, которого они касались, – не просто глупо, а непростительно и так по-детски, я все равно не могла остановиться вовремя. Не помогали ни логика, ни опыт, ни элементарное самоуважение.

То самое, от которого я сама себя зачем-то старательно избавляла в последние месяцы.

И все же с этим нужно было что-то делать.

Не понимая, что именно, я попала ножом по мясу неровно, срезала слишком тонкий ломоть.

Все и правда было… нормально.

Сделав вид, что ничего не произошло, Кайл невозмутимо носил воду.

Лошади в конюшне ощущались успокоенными, довольными и сытыми.

Дело двигалось, и я знала, что думаю в верном направлении.

Конечно, нам не хватало еще многих деталей, а мэр с супругой стали до такой степени очевидными подозреваемыми, что это начинало настораживать. Особенно после того, что мы увидели сегодня.

Стоило бы зажечь свечи, потому что света из холла было мало.

Я еще не успела додумать эту мысль до конца, когда Кайл вошел, поставил на второй стол подсвечник и, обойдя меня, вдруг крепко обнял сзади.

Нож задрожал еще сильнее, а потом вылетел из моей руки и глубоко вошел в деревянный дверной откос.

– Вмятины от пули у нас уже есть. Теперь это. Если дойдет до посуды, предупреждаю: зеркала и матушкин сервиз бить нельзя. Первые обидятся, второй под строжайшим запретом. Утрату этой безвкусицы она не перенесет, – пристроив подбородок мне на темечко, Кайл проследил его путь.

Его руки на моей талии сомкнулись крепче, и спиной я чувствовала его дыхание, но на всякий случай предпочла опереться ладонями о стол.

– Я все починю.

– Не вздумай. Этому дому давно не хватало жизни.

Улыбка в его голосе то ли правда была, то ли послышалась, а потом он пустил в ход запрещенный прием – коснулся губами нежной кожи за ухом.

До неприличия рвано выдохнув, я накрыла его руки своими.

– Считаешь меня чокнутой? Или того хуже, обабившейся?

Спросить об этом, стоя вот так, оказалось неожиданно просто.

Было ли дело в усталости от собственных необъяснимых поступков, или в том, что мне правда хотелось услышать это от правду по этому поводу, но именно сейчас я чувствовала себя к ней готовой.

– Считаю, что ты слишком много думаешь. Не о том.

Несмотря на показную легкость в тоне, на этот раз он был предельно серьезен, да и целовать больше не стал. Только склонился к самому уху.

– Я стараюсь перестать, – стоило опустить глаза, как я выяснила, что стол сделан из отличного дерева.

– Я уже говорил: не нужно стараться. Просто сделай. Нет ничего плохого в том, чтобы захотеть чего-то другого.

Намеренно или нет, но он снова в точности повторил то, что я сказала Матиасу в его церкви хмельной августовской ночью.

В любой другой ситуации я была бы уверена, что он сделал это специально. Смутить, задеть, напомнить о срыве, который я сама предпочла бы забыть – это был идеальный инструмент, чтобы сделать что угодно из этого.

Однако сейчас он не смеялся.

Опять.