Еремеев!

Человек подписавший бумаги, отправившие в тюрьму одного моего отца, и заставившего второго за бесценок продать единственное предприятие, что хоть как-то кормило нас.

Еремеев!

Человек, из-за которого погибли родители Глеба Волошина. Человек, из-за которого, сестры Глеба Сонина всю жизнь проведут в глухой деревне.

Я медленно, отвратительно скрипя досками, сполз с кровати. С трудом попал стопами в больничные туфли, глянул сверху вниз на заинтересованного Бельского и шатаясь поплелся к окну.

– Глеб Александрович, - из ниоткуда вынырнула медсестра, бросилась ко мне, намереваясь подхватить, если неугомонный герцог начнет падать.

Я остановил Ингу, погрозил ей пальцем, прошептал спасибо и зашаркал, тяжелыми, негнущимися ногами в сторону окна.

– Николай Николаевич, ну хоть вы ему скажите. Он же два месяца без сознания провел. Его тело еще не готово к такому.

– Его разум тоже, - равнодушно отозвался Бельский. – Тело справится, оно молодое и сильное. Меня больше беспокоит разум, - он говорил тихо, но я понимал, что говорит он это для меня. – Ему тяжело это принять. Смерть родителей принять всегда тяжело, а когда их жестоко убивают на твоих глазах это принять почти невозможно. Я не знаю, где скрывался его разум два последних месяца, но думаю, ему пришлось несладко. Я боюсь, что он закроется. Что оставит боль в себе, или же напротив начнет выплескивать ее наружу. Он может сжечь сам себя. Может начать культивировать месть. Вот только мстить некому. И полиция, и Комитет так и не смогли найти ни исполнителей, ни заказчика. Хотя первые должно быть мертвы, а второй не найдется никогда. Возможно, что с нашего положения его не разглядеть. Ясно только одно, это были темные. Потому и Комитет. И ни вы, ни я, даже не представляем, что именно видел этот молодой человек, когда темные убивали его родителей. Я действительно опасаюсь за его разум. А на счет тела, Ингочка, тело у него молодое, оно выдержит.

Он встал, я слышал его шаги, и почему-то совсем не удивился, когда горячая рука его легла мне на плечо.

– Глеб, - произнес он. – Я не знаю наверняка, но я подозреваю, что прав. Вы можете не отвечать, вы можете молчать, вы можете даже не смотреть в мою сторону, я попрошу вас об одном, не убегайте. Не уходите от разговора и не гоните меня, когда мы закончим, вам станет легче. Значительно легче. Вы наконец поймете, кто вы.

Я повернулся к нему, удивленно глядя в довольные, хитрые глазки. Что он имеет в виду? Что значит пойму? Да, я не знаю кто я, кто-то из Глебов, но который именно, не понимаю. Воспоминания переплелись, смешались в странную кашу и где в ней перловка, а где ячмень понять не могу даже я. Но, да и черт бы с ним, откуда этот человек знает о том, что я не понимаю кто я есть.

Я хмыкнул. А ведь не помню за собой привычки так часто чертыхаться. Произношу, и понимаю, что это противоестественно, что я так никогда не делал. И в то же время, это так просто, так точно описывает ситуацию. Но Сонин бы так не сказал, он бы помянул бога.

Николай Николаевич же по-своему воспринял мой хмык.

– Вы не верите, вы сомневаетесь, Глеб, и я вас понимаю. Вы проснулись в неизвестном месте, вокруг вас совершенно чужие люди. Вам говорят, что уже март, хотя, только что, для вас было начало января…

– Я знаю, что сейчас март, - пробормотал я и закрыл глаза.

Он услышал. Снял руку с моего плеча, встал рядом, глянул в окно, где небольшой садик утопал в свежем снегу.

– Инга Александровна, оставьте нас пожалуйста.

– Нет, - твердо ответила медсестра. – У меня приказ Элизы Максимовны, я не могу…

– Ингочка, - Николай Николаевич развернулся к ней. – Мне нужно три минуты. Всего три. Можете прямо сейчас сходить до Элизы Максимовны и сказать ей, что я вас выставил. Ругал бранными словами, кричал на вас, топал, но до рукоприкладства не опустился. Нам хватит времени, пока старушка прилетит сюда на метле.

– Хорошо, - произнесла медсестра и на звук ее странного голоса я повернулся. Она покрасневшая, сжимала ладошку в кулаке, и закусывала губу, чтобы не рассмеяться. Я не понял в чем была шутка, но видимо шутка отменная, раз ее так корежило.

– Хорошо, но у вас, Николай Николаевич, пять минут. Если вы не выйдите сами, или не впустите меня, я иду за старушкой с метлой.

– Благодарю! – он поклонился. – Нам больше и не нужно.

Она вышла. Он развернулся, сел на подоконник, посмотрел мне в лицо.

– Глеб, вы помните, как погибли ваши родители?

– Помню, - я закрыл глаза. – Батюшку заставили смотреть, как убивают матушку. Он сперва кричал, а потом перестал. Она смотрела на меня. А я ничем не мог ей помочь. Ничем, - я сорвался на крик и отвернулся, пряча от Бельского слезы.

– Ей перерезали горло. Резали медленно, не слишком глубоко, и не сразу до артерии, - глядя в пол говорил я.
– Она была не в белом платье, но светлом, с кружевами по всей груди. и когда кровь пропитала их мне казалось, что это ее кожа торчит в стороны. Она молчала. Молчала, когда ей ломали пальцы, когда выкручивали кисти и хруст сухожилий разлетался по всему лесу. Она смотрела на меня, смотрела мне в глаза и молчала. Ее убивали, а она молчала. медленно убивали.

Я сжал зубы так, что заломило в висках, сам не замечая того, сжал и кулаки. Сердце заколотилось часто, грозя выскочить из груди, дыхание стало частым. Ярость накатывала волнами, гнев и агрессия заполняли разум и тело. перед глазами пошли красные круги и все вокруг начало расплываться.

Я был готов прямо сейчас броситься на поиски убийц, хотя и искать не надо, я итак знаю кто нанял исполнителей, а быть может и приказал им. Еремеев! Когда-нибудь он ответит за смерть моих родителей.

И за арест Сониных.