– Очень! – согласилась медсестра. – Смотрите, Глеб, - она прижалась ко мне, как маленькая восторженная девочка. – Смотрите, там следы, видите? Вон там на снегу. Вон под яблоней! Моя бабушка говорила, что эти следы оставила Снежка.

– Снежка прошла, - произнес я.

Голова закружилась, я пошатнулся, почувствовал, как впились в плечо тонкие пальцы, увидел перепуганное лицо Инги.

– Все хорошо, - кивнул я. – Все хорошо.

Она кивнула и отвернулась, позволяя мне самому отстраниться и опереться на стену.

– Снежка прошла, - произнесла стоящая у окна Инга, ее голос долетал до меня сквозь мутную пелену. – Вон там, - она ткнула рукой в окно, - там под деревом. Вон там, видишь?

Она повернулась, резко став гораздо ниже, сменив серую робу на розовую ночную сорочку, волосы ее завились, посветлели, упали на плечи. Она превратилась в маленькую девочку, а в руках появился старенький потрёпанный медвежонок.

– Снежка плошла, Глеб, - сказала девочка. – Ты видел ее?

Оля? Оленька! Сестренка!

Я бросился к ней, но тьма окружила меня, завихрилась вокруг, не пустила. Сжала со всех сторон. Перед глазами вставали картинки, в разуме проносились имена. Крестовский. Данилин. Гришка. Светлана Юрьевна. Опять Данилин. Степан… Степка.

Степка умер, его больше нет. Данилин так и не приехал. Светлану Юрьевну я бросил в лесу. Гришке разбили голову о стену. Гришка… А как фамилия Гришки? Что-то такое короткое, емкое, что одноглазый Крестовский выплевывал, как пулю. Не помню. Стойте-ка! Крестовский одноглазый? Ведь да, у него и повязка на глазу имелась, когда мы встретились, вот только я ее не помню потом, позже, когда мы разговаривали.

В голове мелькали картинки, лица людей расплывались, замазывались превращаясь в тени, чтобы затем собраться вновь, обрести форму и совсем иное имя. И эти имена я знал. Я мог узнать каждого, помещики, промышленники, купцы, банкиры, ростовщики и игроки. Все те, кому мой отец, а теперь и я должны денег. И каждый из них скалился, подмигивал, потрясывая толстыми пачками неоплаченных векселей и расписок.

Нет. Нет! Не хочу! Я не хочу платить по долгам своего отца, тем более, что это не мой отец. Я не Волошин, я – Сонин. Сонин! Сонин.

Однако и самому мне этот аргумент казался весьма слабым. Я плохо помнил себя, как Глеба Волошина и еще хуже, как Глеба Сонина. И там и там лишь какие-то обрывки, ничего целого или целостного. Лишь последняя пара месяцев Сонина всплывала в памяти более отчетливо. Однако сейчас она казалась совершенно не реальной.

Темные, объявившие войну темным, закрывшиеся в построенном посреди снежной равнины поместье. Взрослые люди, использующие подростков, что само по себе обычное дело, но прожив там три недели, я так и не понял к чему готовили Гришку и его клопов.

Гришка. Черт бы тебя побрал, Гриша, как твоя фамилия?

Стрельба из кремневого пистолета, ночью, в мороз, по висящей в пятидесяти шагах, сливающейся с березой баклажке. И ведь я не отморозил тогда пальцев, и заряды выронил лишь трижды. Более того попал в цель, по сути и не видя ее. А затем еще и с темными подрался, которые и не темные вовсе. Нет, они как раз темные, но не злые.

Не злые темные. Это я хорошо придумал. Кому скажи, и не поверят ведь.

Да что там кто-то. Я сам себе не верю. Что кто-то продался Тьме, могу представить. Могу представить и понять, что ради целей Тьмы он мог убить четверых. Но чтобы целью Тьмы был котенок этого я ни представить, ни понять не могу.

А то, что было потом, и вовсе абсурдно настолько, что пахнет безумием. Воронка, тени, пистолет с одним патроном, пропасть, водоворот с тенями внутри, драка с призраком. Или наоборот.

Но это все ерунда, больше всего пугало воспоминание о Тьме. О такой ласковой, доброй, заботливой, теплой, нежной Тьме. Она взяла меня под защиту, она помогла мне, когда я едва не замерз, она же и вытащила меня оттуда. Вот только я не помню, как.

Я зажмурился, застонал, стал опускаться на пол. Заботливые руки Инги подхватили меня, помогли сесть, не ударившись.

– Что случилось Глеб Александрович, - нарочито вежливо, с заботой, какой я не видел давно, спросила она, - вам плохо?

– Не знаю. Я не знаю кто я. Помогите мне лечь.

Она довела меня до кровати, помогла лечь, подала воды, когда я закашлялся.

Я помнил арест, помнил день до того, помнил, что учился, знал где, но вспомнить что-то из того, как именно и чему не мог. Лишь имена, обрывки событий, расплывшиеся лица, ничего не значащие даты. Образы людей, сестер, которых у меня никогда не было. Родителей, которых было слишком много. Двое отцов, один суровый молчаливый, с вечно нахмуренными бровями, но от него веяло теплом и спокойствием. И другой пухлый, лысый, с бегающими глазками и вечно виноватым, даже когда ругается, тоном. От него спокойствием не пахло, от него пахло безразличием, но почему-то он был мне ближе, роднее что ли.