Его разрушил укол. Болючий, резкий, глубоко в локоть, до самой кости. Я невольно пискнул. Что-то холодное прижалось к шее, чьи-то пальцы обхватили запястье, надавили чуть выше ладони. Что-то звякнуло, что-то разбилось. Громко затопали быстро удаляющиеся шаги.

Я лучше слышал, я начал чувствовать тело, я узнал запах спирта и формальдегида. Мелькнула мысль о больнице, но была отброшена. Без логики, без причины, из чистого страха и непонимания.

Чувствительность возвращалась. Я уже мог пошевелить пальцами на руках, но когда попробовал шевельнуть рукой, то поднять ее не смог, но услышал звон. Словно цепочка звякнула.

Цепочка, спирт и формальдегид, я в больнице, и я привязан. Черт с ней с больницей, я привязан, и я ничего не вижу. Паника накатила. Я хотел всклочить, но руки и ноги слушались плохо, и сил порвать цепи у меня не нашлось. Они лишь лениво, потревоженно звякнули.

Я бился в истерике, я кричал, что было сил, пытался сбросить повязку с глаз, все напрасно. Кто-то сильный, питоном обвил мои ноги. В бедро вонзилась тонкая игла. Женский голос сказал:

– Все!

Голос я не знал, а облегчение в нем сквозящее ничего хорошего не обещало. Она произнесла всего одно слово, но это было с большой буквы Слово. В нем смешалось все и удивление, и радость, и гнев, и облегчение, усталость и, наверное, все-таки, ярость.

На лоб мой легли ледяные пальцы, я ощутил запах лаванды и апельсина. В лицо пахнуло крепким кофейным ароматом.

– Вы слышите меня, Глеб? – спросила женщина. Судя по голосу ей лет пятьдесят, или она очень много пьет и курит. – Не пытайтесь, что-то сказать или сделать, просто расслабьтесь. Мы с вами поговорим в следующий раз. Когда вы вновь очнетесь, меня сразу позовут.

– Инга Александровна, - голос был тот же, но он отодвинулся и унес с собой аромат кофе. – Присматривайте за ним, не покидайте палаты, для ваших естественных нужд возьмите утку. Ужин прикажу подать вам сюда. Николай Николаевич сейчас принесет вам кровать. Да, - голос был направлен в иную сторону, - ты был прав, он уникальный мальчик.

– Волошины умеют удивлять, - усмехнулся молодой, звонкий, чистый мужской голос.

Волошины?

Тело мое вновь стало чужим, мысли запутались в себе, мышцы обмякли. Тьма внезапно расцвела красками, в ней появились зеленые, красные, желтые, синие, огоньки, медленно разрастающиеся до размеров взрывов фейерверков, осыпаясь вниз раскаленными звездами.

Рядом со мной и мать и отец. Она красива, в голубом платье, держит меня под руку, и широкая юбка ее окутывает мне ноги. Она смотрит вверх, ее рот чуть приоткрыт, как всегда в минуты удивления, или восхищения. Он вверх не смотрит, он смотрит на нее, в его крохотных, словно мышиных, глазках восхищение и страх. Восхищение женщиной ставшей его женой, и страх ее потерять. Нет, не физически, ее смерть он бы пережил. Горевал бы, пропил бы остатки состояния, в сотый раз перезаложил бы дом, но пережил. Он боялся, что она уйдет, сбежит с молодым морячком, или офицером.

Такого позора, такого унижения он пережить бы не смог. Но он знал, что она не уйдет. Она любила его и только его. Он не понимал почему и за что, но принимал ее любовь, страшась узнать откуда она берется.

Отец повернулся ко мне, маленький, пузатенький, лысый. Его крохотные заплывшие глазки сверкнули, пухлые губы растянулись в улыбке. Он был неприятен, но от него шло столько любви, что я улыбнулся ему в ответ.

– Он улыбается, - выдохнул мужчина.

Ему ответила женщина, которая крикнула «все», но слов ее я не разобрал, лишь тон, слегка насмешливый, не над ним, надо мной. Не знаю, как я понял это, просто ощутил, но даже мысленно возмутиться не успел.

Теплые, мягкие лапки Тьмы погасили огни, прогнали родителей, окутали меня, отгородив от мира. Они звали меня с собой, они манили, обещали спокойствие и радость. И я не стал им сопротивляться.

Тьма приняла меня, нежно окутала, вжалась, как во что-то родное. Как Оленька вжималась в своего медведя.

Оленька? Кто такая Оленька и почему она с медведем? Не важно, разберусь потом, сейчас у меня есть Тьма.

Я отдался ей целиком, и она приняла меня.

За окном идет снег. Наверное, последний в этом году. Такой, точно последний. Крупные снежинки опускаются медленно, кружась и играя друг с другом.

Я лежал на жестких, прикрытых продавленным матрасом, досках кровати и смотрел, как они кружатся в танце, словно пары на балу. Дамы раскинули широкие юбки, кавалеры, заставляют их шелестеть, легонько раскручивая заставляя и позволяя взлетать.

Звучит музыка, приглушенная гулом голосов, и шелестом накрахмаленной ткани. Она почти неразличима в шуме, но тело ловит ритм, подстраивается под него, и давно известная мелодия начинает звучать в голове. И танец продолжается.

Я помню. Моя рука в белой перчатке, неудобной, цепляющейся за ногти, и кожу, слишком тугой, раздражающей изнутри, но приятной снаружи. Я не хотел ее надевать, матушка настояла. Сказала, что моей даме понравится. Как, почему и зачем не сказала.

И вот я стою, в военного покроя кителе. Его высокий воротник царапает мне подбородок, а сбившийся шейный бант сильно давит на кадык. Черт побери, я должен был быть самым красивым юношей на этом балу. Галантным кавалером, чей род не только знатен, но и древен. Пусть и беден.