Гнев спал. Резко, так же как и появился. Ярость осталась, но поблекла и улетучилась вовсе, когда рука Бельцева легла на мое плечо.

– А знаете когда ее убили?
– я стряхнул его руку.
– Когда мой отец с чем-то согласился и что-то им отдал. После этого ее убили. Перерезали горло, легко, одним движением от уха до уха. Вот так, - я провел большим пальцем себе по шее. Бельский поморщился, но ничего не сказал, позволяя мне продолжить.

– А я лежал, смотрел на их смерть и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Я хотел! Я очень хотел, броситься им на помощь, но я не мог. Нет, я не боялся. Я не мог двигаться, я не мог даже стонать. Если бы я мог, я бы сам убил ее, только чтобы ее не мучили. Только чтобы она не страдала.

– То, что вы рассказали не все, что с ней делали?
– нахмурился Бельский и в голосе его звучал неподдельный интерес.

– Нет, - меня передернуло, от воспоминаний о подробностях, которые разум старался замести под ковер и не доставать никогда.
– Хотите послушать полную версию.

– Нет, - Бельский тяжело сглотнул, - увольте, не хочу.

– Я тоже!

Я отвернулся. Ощущение ярости прошло, оставив после себя лишь некое опустошение. Я должен был бы плакать по родителям, должен был бы кидаться на стены и кричать о несправедливости мира, и его совершенным, но неправильным устройством. Однако внутри была пустота.

Я чувствовал, что внутри выгорело все. Не осталось ни жалости к себе, ни сострадания к ближнему. Лишь только обоженные головешки и те медленно осыпаются пеплом. Те несколько дней, что я провел привязанным к койке, после того, как пришел в себя, заставили душу смириться с утратой. Они позволили мне перегореть, но не сгореть.

– Не вините себя, Глеб, - подойдя ближе, Бельский вновь положил руку мне на плечо.
– Вы действительно ничем не могли помочь. Ни матери, ни отцу. А теперь другой вопрос: где вы были?

– То есть, как это где? Мне голову проломили. Вон и шрам еще есть, - я прикоснулся к бритой макушке, провел рукой по покрытому зеленкой шву. Вопрос Бельского был настолько глупым, что от удивления, я не смог даже возмутиться.

– Я не про тот день, когда убили ваших родителей. Где вы были последние два месяца?

Я повернулся к нему, взглянул в его спокойные, заинтересованные, лучащиеся добротой глаза, скользнул по хитрой улыбке.

– Я так понимаю, что здесь, - осторожно произнес я, пытаясь угадать ответ.

– Телом, - кивнул Бельцев. – Телом, Глеб Александрович, вы были здесь. Но где был ваш разум? Что вы помните о последних двух месяцах?

Я рассказывал. Он слушал внимательно, сидел с блокнотиком молча, и записывал что-то химическим карандашом, но ни разу не прервал мой рассказ.

Несколько раз к нам подходила Инга, несколько раз, по просьбе Бельского приносила чай и воду для меня. Я не секунды не сомневался, что она туда что-то подмешивает, потому как у воды был странный солоноватый привкус, как у минеральной, что мы пили с дедом Федором, когда в тайне от отца не несколько дней съездили на море.

Воспоминание согрело душу. Я помнил, как смеялся дед, когда неудачно свалился с мостика в воду, помнил каким галантным он был с дамой, на вечерних танцах. Помнил, каким он был суровым, когда собирался встрять в конфликт двух компаний офицеров. И каким спокойным он стал, когда позволил себе махнуть на них рукой и разрешить конфликт самим.

Это было настолько приятное воспоминание, и оно настолько сильно контрастировало с тем дедом Федором, которого я знал и которого так не любил Сергей Сергеевич Сонин – мой отец.

Я сглотнул. Сонины!

Я помнил их имена. Помнил эмоции, исходящие от них, помнил их запах. Я до мельчайших деталей мог восстановить платья, которые были на них. Вплоть до вылезшей нитки, до пятнышка прилипшей грязи. Но я не помнил их лиц. Совершено не помнил.

Ничего. Ни единой детали. Ни цвета глаз, но формы носа, ни длинна волос, ни их цвет. Ничего. Они остались лишь белыми пятнами в красивых одеждах.

Я кота гувернантки лучше помнил, чем своих сестер и родителей. Да и саму гувернантку я не помнил. Лишь серое пятно старенького, но еще весьма крепкого платья, и кружевная пушистая шаль, такая же старая и серая, как и сама гувернантка.

Я мог в деталях припомнить день ареста отца, и пару им предшествующих. Мог расписать где кто стоял, как вел себя, куда смотрел, что говорил. Я помнил, как именно был сломан козырек на кепке Прохорова, и что делал сем Прохоров.

Но я отчаянно не помнил ничего, что было раньше. До того дня, как отец решил продать меня Аксакову, а Анастасия Павловна научить играть в карты.

Карточные комбинации всплыли в памяти, но сколько я не пытался вспомнить сами занятия, не смог. Лишь женские руки, сдающие карты и голос, тихий, вкрадчивый.