Я стоял на большой ровной площадке и отказывался поверить в то, что вижу.

— Твою мать! — против воли прошептал я.

В тело впились миллионы раскаленных иголок, я чувствовал боль, чувствовал, как вонзается в потрескавшуюся кожу, как протыкает замерзшие мышцы каждая из них, но меня это не волновало. Совсем не волновало.

Не обращая внимания на боль, я крутил головой, разглядывая происходящее вокруг.

— Твою мать, — лишь повторил я, и ладонь сама собой легла на рукоять незаряженного пистолета.

Попав в безвыходную ситуацию люди делятся на два типа: одни разводят кипучую деятельность, стремясь если и не победить, то проиграть достойно, или хотя бы пошуметь напоследок. Другие впадают в хандру и готовы наложить на себя руки, и лишь то, что самоубийство грех смертный, который и отмолить не выйдет, и отправит он прямиком в ад, останавливает их.

Я не принадлежал ни к тем, ни к другим. Возможно потому, что выход у меня был, прямо за спиной. Ну, или потому, что ад был прямо передо мной.

Однако ситуация, если ее можно было назвать таковой, была, мягко говоря, неприятной. Хотя бы потому, что выходом я воспользоваться не мог. Мне никто не мешал, и шагни я назад, никто бы меня не остановил, белее того, никто бы меня не осудил. И еще больше, никто об этом бы даже не узнал. Но я не мог. Я должен был понять, что я вижу.

Но видеть это я не хотел. Еще меньше хотел бороться с осознанием безысходности и бесполезности всего, всей жизни. И не только моей. А оно накатывало сильнее с каждой секундой, порождая жалость к себе, постепенно переходящую во что-то большее.

Нет, стреляться я не собирался. Хотя бы потому, что пистолет в моих руках заряжен не был. Но спрыгнуть с площадки подумывал, особенно после того, как глянул вниз и во тьме под ногами не увидел ни лучика света. Я не смог разглядеть дна, а монетки, чтобы понять, как здесь глубоко не было. А пистолет было жалко. Он хоть и не заряжен, но с ним спокойней.

Хотя о каком спокойствие, черт побери, я говорю.

Прямо передо мной танцевали тени. Нет, не тени, скорее призраки. А может какие-то древние темные духи. Не знаю. Да и танцем их движение назвать сложно, но это пусть и отдаленно, но похоже. Пусть будет танец. И танцевали они не вальс. Танго? Возможно, по крайней мере агрессии в их движениях хватало. Впрочем, я могу ошибаться, может это и не агрессия вовсе, может, это просто быстрая музыка, может, здесь так принято, может быть, они так вальсируют. Я даже приглашен на этот праздник не был. Но попал.

Еще как попал.

Прямо передо мной танцевали тени. Они носились кругами, размазываясь по невидимой прозрачной преграде, выгибая длинные, похожие на капли, тела, и ныряли обратно в серый кружащийся сумрак. Я видел их лица, перекошенные, желтые, гниющие, страшные. Словно кто-то поднял грешников из могил, одел их в одинаковые балахоны, вдохнул жизнь, и отправил наверх, к свету.

К чертовски далекому свету. Высоко надо мной, так, что видна лишь светящаяся точка, был свет. Яркий, белый, он манил тени, как манит мотыльков свеча. И они поднимались медленно крутясь, словно их засасывало в свет.

Тени были разные. Одни поднимались тихо, с некоей обреченностью, медленно проплывая, другие носились словно угорелые, словно им черти до сих пор пятки жарят. Третьи пытались сопротивляться.

Тень бросилась ко мне. Распласталась по невидимой преграде, выставив перед собой лишенные кожи и мяса кости рук, ткнувшись кривыми желтыми зубами в барьер. Она смотрела на меня пустыми глазницами обтянутого кожей черепа, и словно умоляла помочь.

Помочь я не мог, да и не хотел. Я бы мог, наверное, ее пристрелить, но было жалко последнюю пулю, самому может пригодится, да и где гарантия, что пуля возьмет призрака.

Ей помогли. Без меня. Из темноты выплыла огромная похожая на кошачью, но со слоновьими бивнями, и рогом носорога голова. Пасть ее широко открылась, и сомкнулась, одним движением откусив верхнюю часть призрака. Нижняя плавно, словно опавший с дерева лист, заскользила вниз, но тут же была разорвана мелкими выскочившими из темноты тварями. Я и увидеть не успел, кто там был.

Голова уставилась на меня красными глазищами. Она не жевала, не двигала челюстями, Она застыла, глядя на меня с интересом, словно я был для нее, чем-то вроде десерта. И десерт ей нравился.

Бивни покинули рот, проползли по щекам, поднялись на макушку, развернулись, стали чуть меньше, покрылись рубцами и трещинами. Кошачья морда, сузилась, вытянулась, носорожий рог втянулся внутрь, чтобы тут же вырасти на подбородке и обрасти волосками. Черные губы расползлись в улыбке.

Вся трансформация заняла мгновение, и вот из темного вихря на меня смотрят красные хитрые глаза черта. Точно такого какого рисуют на картинках в детских страшилках. Точно такой как у Гоголя в «вечерах».