"Ты, блядь, теряешь его, мужик".

Он включил свет и прошел по всему коридору, окружавшему электростанцию. Ничего и никого. Вошел в котельную, проверил дисплеи и датчики, изучил сложную сеть воздуховодов и паровых труб.

Глухой шум.

"Там, наверху, он там".

Примерно в двадцати футах сверху были проходы, чтобы трубы можно было обслуживать. Но там не могло быть никого. Не в это время ночи.

Тем не менее, он мог слышать что-то там наверху.

Что-то искало, царапало и скрежетало, скользило там ногами, которые издавали звуки, похожие на постукивание карандашами. Даже при включенном свете были тени. Трубы закрывали его от взгляда.

Сглотнув, понимая, что ему нужно встать на ноги, он крикнул. "Кто там наверху?"

Тишина.

Затем... да, шипящий и капающий шум, за которым последовал хитиновый звук, как будто кузнечик трёт свои передние конечности со шпорами.

(помнишь)

И в своем сознании Стоукс мог это увидеть: что-то черное, зловещее и ощетинившееся, что-то, что сочилось слизью и перемещалось на тысяче шустрых ног.

(ты помнишь?)

И он помнил. Боже, да, он помнил. Когда он был ребенком, там был заброшенный дом: квадратный, без окон, обычный. Он был заброшен лет тридцать назад и был серым, обветренным, наклонным. Когда дул ветер, он скрипел.

Это было нехорошее место.

Не ночью.

Ведь когда ты проходил мимо, ты бежал. Все дети так делали. Ты смотрел прямо перед собой и бежал. Ты не останавливался, ты не смотрел на него, потому что мог увидеть, как кто-то смотрит в ответ. Что-то сгорбленное, с красными глазами и когтистыми пальцами, что-то, что настигнет тебя в мгновение ока, что-то, что протащит тебя по этим гниющим полам и упрячет в какую-нибудь заплесневелую комнату, где оно сможет тайно поработать над тобой, пожирая твою детскую кровь и плоть, пьянея от сладкого молока твоего ужаса.

Все дети боялись этого дома.

Стоукс боялся больше, чем большинство.

И вот здесь... на дне мира, существо наконец-то выследило его.

Со смутным, сноподобным чувством реальности, он задавался вопросом, сколько детей оно съело за эти годы. Может быть, все те дети, которых они раньше сажали на молочные пакеты, стали его жертвами.

Да, да...

Скольких оно заманило в этот заброшенный, теневой склеп дома соблазном сладостей и сказочных призраков, все время скрывая свое истинное лицо, присев во тьме, прячась в заплесневелых, паутинных местах, выжидая чтобы напасть? Выжидая, чтобы показать свою огромную распухшую форму, свои многочисленные ноги и кровоточащие рты и мириады трупно-желтых глаз, наконец выскальзывая из какой-нибудь темной щели или гниющего чердачного прохода или подвальной сырости, как полуночное привидение из темного сундука фокусника... и ловя свою жертву.

Свою мягкую, розовую, молодую добычу.

Удерживая их своей скользкой, волосатой массой, воняющей болотным газом и гниющими листьями, пожирая страх и тонкие детские крики, своими многочисленными ртами, заполненные блестящими хирургическими иглами и капающими ядом булавками.

А затем... да, открывая эти теплые пакеты с вкусностями, пронзая и пронзая, жуя и высасывая, не оставляя ничего, кроме крошечных сломанных хэллоуинских скелетиков и лоскутов плоти, которые он сметал и сшивал в рваные одежды из кожи мальчиков и девочек всеми этими иглами, заточенными на детских костях...

Дрожа и потея, Стоукс пытался очистить свой разум.

Это было безумием. Он все еще спал. Ничто из этого не было реально.

Но... это было.

"Возьми себя в руки. Это только в твоей голове. Это опасно, только если ты веришь в это, если ты позволишь себе поверить".

Но действительно ли зверю требовалась его вера больше, чем вера требовалась топору, чтобы отрубить голову, или пуле, чтобы пробить череп? Да... нет... может быть.

"Чем больше ты веришь, – сказал ему десятилетний ребенок внутри, – тем оно сильнее".

Все дети знали это, и все взрослые притворялись, что это не так. Чем больше он боялся, тем оно было опаснее. Его вера заточила лезвие топора, который отрубил ему голову, и его вера была порохом, который вытолкнул пулю, которая просверлила его череп.

Но он боялся.

И это было реально.

И оно знало, где он находится.

Оно ждало там, шипя и капая, его желудки - потому что, да, у него их было много - рычали от мысли о том, что оно скоро сожрет. Как голодный человек, ожидающий вкусной еды, оно наслаждалось каждым моментом, скрежеща зубами и поглаживая раздутый живот, его желтые глаза были яркими и злобными. Теперь оно спускалось по лестнице, его многочисленные ноги перемещались и царапали железные ступени.

Потея и дрожа, горячий, холодный и еле живой, Стоукс открыл рот, чтобы закричать, но все, что вышло, было зажатым хрипом. Он был парализован. Он боролся, чтобы вернуть хоть какую-то чувствительность своим членам, немного крови к своим мышцам, но был вознагражден только тупым покалыванием в конечностях.

Существо хотело заполучить его.

Он мог видеть его сейчас.

Оно было черным, лохматым и длинноногим, когда пришло за ним. Не паук, а паукообразное существо, паук ужаса, чье тело не было телом паука, а только выглядело таким. Было огромным, раздутое тело состояло из оболочек десятков и десятков мертвых, высосанных детей. Его ноги были узкими костными решетками детских скелетов, обмотанных грязным шелком и склеенных паучьей слюной; брюшко состояло из лиц, лишенных плоти, которые стучали зубами и кричали.