Его взгляд медленно скользнул с моего лица на меч в моей руке, и челюсти его сжались еще сильнее. Он, как никто другой, понимал, что такое оружие. Он видел, что это оружие изменилось, стало частью меня, а я — его частью. И эта новая симбиотическая тварь, стоящая посреди разгромленного кабинета, внушала ему куда больше опасений, чем весь Орден вместе взятый.

Его люди, Степан и Игнат, тоже поднялись на ноги. Они не смотрели на меня прямо. Косились. Исподтишка. Как деревенские мужики на заезжего колдуна, который одним словом может и корову уморить, и урожай сгноить. Вся наша боевая слаженность, все это вынужденное братство, скрепленное общей дракой, испарилось. На его месте выросла стена — невидимая, но абсолютно реальная стена из недоверия и страха. Они были верны своему командиру, а командир заключил со мной сделку. Но в этой сделке не было пункта о союзе с тем, чем я, по их мнению, только что стал.

Переведя дыхание, которое все еще обжигало легкие холодом, я заставил себя сделать шаг. Потом еще один. Подошел к заваленному бумагами столу и, не обращая внимания на труп Аристарха, поднял то, ради чего мы сюда, собственно, и вломились. Толстый, обитый черной кожей гроссбух. Он был тяжелым, как кусок свинца, и на его страницах, я был уверен, хранились все грязные секреты Орловых и их дружков из Ордена. Наш главный приз. Наша единственная надежда выпутаться из этой истории живыми и, желательно, на свободе.

— Дело сделано, — сказал я, и снова поразился, насколько чужим и безжизненным стал мой голос. — Пора уходить.

Никто не ответил. Они просто смотрели. Ратмир — с тяжелой, мрачной решимостью солдата, который понимает, что оказался в союзе с ядерной бомбой. Его люди — с опаской и готовностью в любой момент отскочить в сторону. Мы были в одной комнате, но между нами пролегла пропасть. Пропасть, которую я сам только что и вырыл.

Я сказал, что пора уходить, но сам понимал: так просто это не закончится. Не после того, что здесь произошло. Тишина в комнате звенела так, что хотелось заткнуть уши. Ратмир и его ребята, хоть и поднялись на ноги, все еще напоминали боксеров после тяжелого нокдауна. Они были здесь, но мыслями, казалось, где-то далеко, пытаясь осознать, как им удалось выжить там, где по всем законам они должны были сдохнуть.

Первой нарушила эту парализованную тишину Арина.

Собрав остатки своей воли, она с трудом поднялась на ноги. В отличие от вояк, в ее взгляде не было страха, только серьезная, обеспокоенная сосредоточенность. Она смотрела не на меч, не на разгром в комнате — она смотрела на меня. Прямо в глаза. Она, с ее чутьем на жизненные потоки, чувствовала изменение не на уровне инстинктов, а на уровне самой сути, видела трещину, которая прошла через меня.

Медленно, будто ступая по тонкому льду, она подошла ко мне. Я не шелохнулся, только крепче сжал в одной руке гроссбух, в другой — рукоять своего нового, пугающего меча. Остановившись в шаге от меня и помедлив секунду, она протянула руку.

Я ожидал чего угодно — упрека, вопроса, может, даже удара. Но она просто коснулась моего предплечья.

В тот же миг ее теплая, живительная, созидающая аура, которую я привык ощущать как солнечное тепло, наткнулась на мой внутренний холод. Не просто столкновение — взаимное отторжение, физически ощутимое, будто два однополюсных магнита пытались соприкоснуться. От места ее касания по моей руке пробежал разряд статического электричества, а воздух между нами зашипел, как вода, попавшая на раскаленную сковороду.

Она резко отдернула руку, будто обжегшись. На ее лице отразилось потрясение. Она не просто почувствовала — она поняла. Поняла, что во мне поселилось нечто, абсолютно враждебное самой природе ее силы, самой сути жизни. Мы, еще час назад бывшие двумя сторонами одной монеты, теперь стали двумя противоположностями, которые не могут существовать рядом, не причиняя друг другу боль.

В этот момент, наконец, подал голос Ратмир. Опираясь на стену, он выпрямился. И хотя рожа у него была серой, а сам он качался, как тростинка на ветру, в его голосе снова зазвенела сталь.

— Барон… — прохрипел он, его взгляд был прикован к изменившемуся клинку, к этим уродливым черным венам, пульсирующим на серебре. — Что ты… сделал?

Медленно, очень медленно я повернул к нему голову. И когда наши взгляды встретились, воевода, этот каменный истукан, не знающий страха, невольно отшатнулся. Отшатнулся, как от удара. На долю секунды, в тусклом свете, пробивающемся из окна, ему, видимо, привиделось то, что теперь было моей новой реальностью. Ему показалось, что глаза мои — не просто карие, а иссиня-черные, бездонные, как сама Пустота. Как дыры в космос, из которых сквозит вечной, могильной стужей.

— Я сделал то, что было необходимо, чтобы мы выжили, — ответил я, и мой собственный голос ударил по ушам своей безжизненной холодностью. В нем не было ни сарказма, ни злости, ни облегчения. Ничего. Просто констатация факта, как в отчете. — А теперь убираемся отсюда. Пока весь этот дом не решил похоронить нас под своими обломками.

Я заставил себя сделать шаг. Потом еще один. Внутренний холод, который до этого был просто фоном, вдруг сжался в тугой, ледяной комок где-то в солнечном сплетении. Мир качнулся под ногами, и я понял, что это не просто усталость.