Мы стояли в тени. Пользуясь моментом, я сканировал взглядом публику. Наш клиент, барон Орлов, еще не вышел, зато за главным столом, именуемым, видимо, «президиумом», уже собрались самые сливки общества. Пару-тройку рож, о которых рассказывал Ратмир, я узнал. Все было предсказуемо: союзники Орловых сидели с наглыми, уверенными физиономиями; нейтральные — с постными, будто им лимон в рот засунули; а симпатизирующие Шуйским старательно изучали узоры на потолке. Классика. Политический театр, где все роли давно расписаны.

Я уже было расслабился, прикидывая, с какой стороны лучше всего устроить фейерверк, когда мой взгляд зацепился за две фигуры в самом центре этого «президиума». И тут у меня внутри все похолодело. Не от моего нового, внутреннего сквозняка. От осознания того, в какую задницу мы только что вляпались.

«Началось в колхозе утро», — мысленно пробормотал я, ощущая, как по спине пробегает неприятный, липкий холодок.

Первого я узнал сразу. Легат Империи Голицын. Седовласый, с лицом хитрого лиса и глазами, которые, казалось, видят тебя насквозь и уже подсчитывают, сколько можно выручить за твою шкуру. Его портрет висел в замке Шуйских. Он должен был вести официальное расследование. Должен был. Но не здесь. И не сейчас.

Но второй… Второго я не просто узнал. Я его запомнил на всю оставшуюся жизнь. Инквизитор Валериус. Тот самый, чей хваленый защитный купол я едва не разнес к чертям в Долине Пепла. Прямой, как аршин проглотил, он сидел в своем черном облачении, и от него веяло таким холодом, что мой собственный внутренний ледник показался мне теплой печкой. Его лицо, похожее на маску из слоновой кости, не выражало ничего. Абсолютно. И это было страшнее любой ярости. Он не смотрел на толпу — он ее презирал.

«Ой», — пискнула у меня в голове Искра, и в ее голосе впервые за долгое время прорезались нотки чего-то похожего на испуг. — «А этот дяденька в черном… он фонит. Очень сильно. Не как Арина, не как ты. По-другому. Как… сломанный компас, который показывает сразу на все стороны света и ни на одну. Его аура… она неправильная».

«Спасибо, подруга, я и без тебя вижу, что дело пахнет керосином, — мысленно огрызнулся я, не в силах оторвать взгляд от этой парочки. — Этот дяденька в черном — местный аналог прокурора и судьи в одном флаконе. И он, похоже, очень не любит, когда его беспокоят по пустякам».

До меня дошло. Медленно, со скрипом, как до жирафа. Это был не просто «Собор Лордов», не местечковый суд, который Орловы устроили, чтобы потешить свое самолюбие. Это, чтоб его, было официальное, выездное заседание Имперского трибунала. Эти хитрожопые ублюдки не просто созвали соседей. Они притащили сюда высшую судебную власть Империи. Теперь любая наша выходка, любой мой «сюрприз» будет расценен не как внутренние разборки двух баронских родов, а как прямое нападение на представителей закона. Государственная измена. А за такое здесь, я был уверен, не просто вешают. За такое здесь, наверное, сначала вешают, потом четвертуют, а потом остатки скармливают свиньям. И все это — под аплодисменты публики.

Я скосил глаза на своих спутников. Узнав Легата и Инквизитора, Ратмир окаменел. Его лицо, и без того серое, стало цвета мокрого асфальта. Весь его опыт, вся его воинская логика вопили, что мы не просто в ловушке — мы в мышеловке, которую поставили на рельсы перед несущимся на полной скорости поездом.

Арина… она тоже смотрела на президиум. В ее глазах, до этого полных холодного презрения, теперь плескалось отчаяние. Наследница великого рода, она отлично понимала, что это значит. Ее слово, ее статус здесь, перед лицом Легата и Инквизиции, не стоят и ломаного гроша. Она такая же обвиняемая, как и я.

Ловушка оказалась не просто хитрее — она была гениальна в своей подлости. Орловы не оставили нам ни единого шанса. Любое наше действие играло им на руку. Будем молчать — нас осудят. Попытаемся что-то сделать — станем государственными преступниками. Шах и мат. Приехали. Конечная, просьба освободить вагоны и приготовить шеи.

Внутренний холод, до этого бывший просто фоном, сжался в ледяной кулак где-то под ребрами. Страх? Нет. Ярость. Холодная, звенящая, безжалостная ярость на этих ублюдков, которые переиграли меня. Которые посмели меня, Михаила Котова, загнать в угол.

«Ну, суки, — прошипел я сквозь зубы так тихо, что не услышал бы и сам. — Вы хотели шоу? Вы его получите. Только вот в сценарии, похоже, придется внести пару правок».

Тишина в зале стала такой плотной, что ее можно было резать ножом и намазывать на хлеб. И в эту звенящую, наэлектризованную тишину, как ледокол, ломающий лед, вышел он. Барон Орлов-старший. Глава рода, главный паук в этой банке. Вышел не спеша, с достоинством патриарха, идущего на заклание. Рожа у него была — хоть сейчас икону пиши. Скорбь вселенская, праведный гнев, запрятанный в самые уголки глаз, и благородство, которым можно было бы, наверное, мосты строить. Актер, чтоб его. Станиславский бы поверил.