Два небольших деревяных вставыша за щёки на верхнюю челюсть. И вот уже изменился овал лица и выражение вечно скорбного опарыша приклеилось плотно.

Ботинки были по размеру, но с ними тоже требовалось поработать. Я насыпал в правый немного песка, натер пятку мылом — и вот уже походка изменилась, появилась мелкая, но заметная хромота, заставляющая двигаться медленнее, неувереннее.

Я взглянул в зеркало шкафа. Передо мной стоял не я. Стоял уставший, немного неопрятный, совершенно заурядный человек из толпы. Человек, на которого второй раз не посмотрят. Пиджак кривился, галстук сидел косо, в глазах, прищуренных за грязными стёклами, читалась покорная безропотность. От прежнего меня не осталось и следа.

— Сойдет, — буркнул я голосом, который стал тише, сиплее и на тон выше. — Для сельской местности сойдёт.

— Николаич, а может в самом деле сдадим его в Стаб? Уж больно ладно он научился перекидываться! — произнёс Константин Никитич, глядя на моё преображение.

— Ага, а потом всегда будем думать, что не смогли помочь хорошему человеку? Ты же хороший человек, а? — сощурился Николаич.

— Очень хороший. А что до этого… Так и Ленину в своё время приходилось скрываться!

— Так то Ленин, а ты…

— Может быть я смогу довести его дело до мировой революции? — ухмыльнулся я в ответ.

— Может и сможешь. Ладно. До вечера ещё время есть. Вечером будем выезжать. К этому времени милиция устанет, зрение притупится, авось и проскочим, — проговорил Константин Никитич.

Выехали поздно вечером. Подозреваю, что прибыли на Пражский главный вокзал уже в темноте. Думаю, что попали как раз на последний поезд.

Ехали на «шкоде» Степана Николаича. Он же и был за рулём. Вёл аккуратно, не подрезал, скорость не превышал. Прямо идеальный водитель. Оно и понятно — кому хочется опарафиниться на ровном месте?

Если бы нас остановила милиция, то могли бы проверить документы, а так как у меня паспорт только на Йоахима Мюллера, то по любому возникли бы вопросы. И эти вопросы были вовсе не из тех, на какие хочется отвечать.

Да, паспорт на имя Петра Жигулёва пришлось оставить у Константина Никитича. Тот обещал сохранить его в целости и сохранности до моего возвращения. Припрятал на всякий случай подальше. Также на всякий случай сказал, куда он его засунул — под третий правый кирпич в подполье.

Мне показалось, что он так сказал на случай склероза, а может быть и вовсе на самый крайний — если не доживёт до моего возвращения. И если я вернусь, то в этом доме могут жить уже совсем другие люди.

Константин Никитич не до конца в меня верил, не до конца доверял. Впрочем, я его не винил. Чехословакия была на границе между капитализмом и коммунизмом. Поэтому на неё обрушивалось всё больше и больше пропаганды со всех сторон. А когда приезжают туристы из ФРГ и рассказывают, что у чехов всё плохо, а у побеждённых немцев всё хорошо… Что колбаса лучше, одежда красивее, услуги и прочее-прочее-прочее…

Тут поневоле у чехов возникали мысли — а на той ли ты стороне воевал?

Впрочем, я таких мыслей не допускал. Я видел, что творилось с моим народом, как разрушали СССР, как сдавали и предавали тех, кто верил. Поэтому прививку от пропаганды и рекламы я получил очень хорошую. А уж когда начал ковырять богатых людей, то увидел, что внутри. И увиденное мне очень не понравилось.

Не у всех, но у большинства видел, что за ширмой успеха скрывается очень много скелетов. Много горя в сундуках, много бед в закромах… Так что да, у меня была прививка от наружной рекламы.

И радовало то, что и у большинства людей с глаз спали шоры. Что они тоже увидели, что вовсе не в жрачке счастье. Что есть другое, более нужное человеку, чем вкусная еда и красивая одежда — а именно стабильность и безопасность.

Какой бы еда вкусной не была, но рано или поздно она приедается. Одежда изнашивается, меняется мода. А вот стабильность и безопасность… Этого нужно добиваться! За это стоит попыхтеть от души.

И помнить о том, что было, не допуская искажения истории. Как это было с установкой памятной доски в Петербурге финскому генералу Маннергейму. Ведь установили, сфотографировались возле того, кто воевал против России в Великой Отечественной войне. Правда, наш народ высказал своё мнение в виде постоянного обливания красной краской этого финского упыря. Обливали упорно, устроили такой резонанс, что эту доску убрали от греха подальше.

А до этого похожую доску на Галерной улице вовсе… скоммуниздили. Незадолго до открытия.

Так что помнят люди тех, кто выступал против них. Помнят и не дают своей памяти померкнуть, даже если власти в угоду каким-то политическим целям стараются эту память заглушить.

Главный вокзал Праги выглядел тогда совсем иначе, чем в моём времени. Но тогда вокзал был поменьше. Через год он будет раздаваться вширь, захватывая территорию парка. Пока что он был средней руки вокзал, мало озабоченный чистотой фасадов и сияющими стеклами.