– Что-то Москва неласковая стала.

– А с какой стати Москве быть ласковой?
– спросил его шофер со странной фамилией Рашпиль. Был он высокий и тонкий, будто жердь, в рейсах не брился, густо зарастал жесткой трескучей щетиной медного цвета.
– Она все имеет, все захапала себе, купается в сале и масле одновременно, и ей наплевать с колокольни Ивана Великого на всех, кто не имеет ничего. Богатые нищих не разумеют. Разве не этот закон - главный в Москве?

– Ну и чего она добилась, твоя Москва?
– Шушкевич воробьем запрыгал вокруг длинного несуразного Рашпиля.

– Она - твоя точно так же, как и моя, - угрюмо огрызнулся Рашпиль.

– Чего добилась? Того, что все её ненавидят?

– А ей на это наплевать.

– Доплюется Белокаменная, на семи буграх стоящая, - в горле у Шушкевича задребезжало что-то ржаво и угрожающе, - не плевать, а блевать будет. Соскребут пуп с большого пуза России лопатою... Воров где больше всего скопилось? В Москве. Разбойников, чьи руки по самые подмышки замараны кровью, - их где больше всего? В Москве? Хапуг-чиновников? В Москве. Нехристей? В Москве, - Шушкевич сжал обе руки в один большой кулак и потряс этим кулаком, будто гирей - со стороны выглядело, словно бы он здоровался сам с собой, - в Москве-матушке осело все самое худое, что есть на белом свете.

Рогожкин не раз слышал, как люди с ненавистью говорили о Москве, считая, что в этом городе действительно осело вселенское зло, и ему делалось грустно - все-таки в Москве нормальных людей гораздо больше, чем преступников, много больше. А неугомонный однофамилец бывшего белорусского спикера всех москвичей причесывает под одну гребенку - все, мол, тут плохие! Да нет, не все!

– Кончай базар!
– встрял в разговор Стефанович.

Мигом осекшись, слово старшего - закон, Шушкевич поднял обе руки показал, что сдается.

– Молчу, молчу!

Хорошим качеством обладал Шушкевич - остывал так же быстро, как и загорался.

– Слушай, Рашпиль, ты хотя бы побрился, - повернулся Стефанович к длинному, раскачивающемуся на кривоватых ногах, будто непрочный стебель, Рашпилю.
– Не то остановят нас где-нибудь на посту ГАИ и дальше не пустят. Задержат, как чеченских бандитов.

Рашпиль задумчиво поскреб щетину на щеке, соображая.

– Я ведь, как Фидель Кастро, - наконец произнес, - пока домой не вернусь - бриться не буду.

– Революционер!
– Стефанович фыркнул.
– Ну смотри, если гаишники прицепятся, выручать тебя не буду.
– Он обвел глазами водителей.
– Ну что, братва? В путь-дорогу готовы?

– Готовы.
– Шушкевич не удержался, подпрыгнул, дернул в воздухе короткими ногами, будто балерина на сцене.

– Сейчас заедем в один большой дешевый магазин, супермаркет называется, - за подарками... И потом - домой!

Рогожкин купил Насте пушистую мохеровую кофту цвета чайной розы и ладные итальянские туфли - самые модные, моднее нет, как пояснила Рогожкину продавщица, - а также маленький флакончик туалетной воды "Шанель". В этих штучках-дрючках, в духах, да в одеколонах Рогожкин не разбирался и очень переживал: а вдруг Насте не понравится?

Весь путь до Лиозно Рогожкин шел следом за фурой Шушкевича. За окном кабины стремительно неслась, исчезая сзади, словно бы на что-то наматываясь, серая, чуть припудренная легким морозцем дорога - в этом году морозы ожили что-то очень рано, - видать, будет суровая зима, - измученные темные поля тоже исчезали, будто проваливаясь в никуда, а в кабине было тепло, уютно, работало радио, Рогожкин думал о Насте, и ему становилось ещё уютнее и покойнее...

Кофта и туфли подошли Насте как нельзя лучше, туалетная вода, произведенная в Париже, вообще вызвала восторг, Настя от удовольствия даже покраснела, приблизилась к Рогожкину и поцеловала в щеку.

Вечером они пошли в кино - смотреть старый американский фильм "Великолепная семерка" с Юлом Бриннером в главной роли.

– Говорят, он - русский, - прошептала Настя Рогожкину на ухо, - Юл Бриннер этот...

Рогожкин тихонько дотронулся до её руки.

– Сейчас этого актера уже никто и не знает. Забыли. А раньше он гремел...

– Не скажите. В Лиозно этот фильм очень популярный. У нас его крутят уже лет пятнадцать. Регулярно, каждые два месяца... И не надоел.

– Я где-то читал, что он не Юл, а Юлий, и действительно русский. Родился в Сибири. А потом его отец увез из Владивостока, он ещё гимназистом был. Пацаненком, значит...

– Отец у него кто? Белый был? Офицер?

– Обычный богатый человек. Купец.

Тут на них зашикали с заднего ряда. Пришлось замолчать.

Хоть и получил Каукалов от старика Арнаутова "добро" на выход в город, свободным себя не ощутил. К тому же тревожила его Ольга Николаевна: она словно бы забыла о нем. Странное чувство испытывал Каукалов: с одной стороны, догадываясь, что Ольга Николаевна завела себе другого партнера, так, кажется, выражаются современные люди, - он заочно испытывал к своему сопернику глухую, болью отдающуюся в сердце ненависть, а с другой стороны, понимал, что чем реже общение с барыней, тем для холопа лучше - голова на плечах целее будет, - не то ведь характерец у барыньки тверже железа... Неровен час, замутит глаза барыньке какой-нибудь туман - и тогда все...