Но какое же это дикое, безумное отупение, идиотская одурманенность наркотиками - ведь надо хотя бы попытаться что-то придумать, как-то противостоять безвольной вялости моих нервов и размякших членов. Я постаралась напрячься, резко села на постели и огляделась.

Постепенно помещение стало приобретать более четкие формы. Пара метров пыльного пола рядом с кроватью, на который падал слабый свет, низкий, покрытый паутиной потолок, шероховатый камень стены, с которой свисал подвешенный на крюк пучок каких-то кожаных ремней и железок - сбруя, наверное... Снаружи снова послышалось еле различимое потрескивание фитиля масляной лампы. Блеклый свет пробивался сквозь крохотное зарешеченное отверстие и освещал пространство не более одного-двух метров, едва различимое и заваленное какими-то корзинами, ящиками, жестянками, напоминающими маленькие канистры из-под бензина...

Я правильно определила свое местонахождение. На вентиляционное отверстие падал свет от лампы, которая стояла в подземном коридоре, а темневшая под ней дверь являла собой один из тех накрепко сколоченных заслонов с неприступными запорами, который мы с Чарльзом наблюдали ранее. Насчет это двери не оставалось никаких сомнений. Окон тоже нет.

Стояла гнетущая, густая и удушливая тишина, подобная тому безмолвию, которое встречается в пещерах.

Молчание подземелья.

Я сидела, не шелохнувшись, прислушиваясь. Тело словно окаменело и кое-где побаливало, словно от ушибов, хотя головная боль прошла. Ее сменили ясность ума, которая в тот момент показалась мне еще более тяжкой и мучительной, и странное ощущение какой-то стремительности, поспешности, легкой подвижности и щемящей уязвимости, которое, наверное, испытывает улитка, вырванная из своей раковины и мечтающая лишь о том, как бы поскорее забраться обратно.

Тишина была вездесуща. Я не имела ни малейшей возможности определить, есть ли во дворце помимо меня еще хоть одна живая душа. Казалось, будто меня заживо замуровали.

Эта стереотипная фраза пронзала мое сознание, не вызывая никаких мыслей или эмоций, а затем, подобно отравленной стреле, возвращалась, поскольку вместе с ней приходило стремительное видение скалы над головой - многих тонн камня и земли с простиравшейся еще выше толщей воды; рукотворной, не без изъянов, подпорченной временем, как и все остальное во дворце, конструкции. Вес этой массы был чудовищен и, если в слоившемся надо мной камне найдется хотя бы крохотная трещинка или произойдет малейшее движение почвы...

Затем, почувствовав, как все тело покрылось мурашками, я услышала в мертвой тишине подземелья слабое поскрипывание оседающих пластов почвы. Я вскочила, застыв на месте и покрываясь потом, покуда ко мне не прорвался, подобно струе чистого воздуха, голос здравого смысла. Ведь это тикали мои, собственные часы. Я на цыпочках подкралась к двери и замерла, подняв руку как можно ближе к вентиляционному отверстию. Часики были едва видны. Маленький стеклянный кружочек показался мне лицом друга, а знакомое тиканье вернуло благоразумие и позволило удостовериться в том, что сейчас без нескольких минут шесть.

Когда я приняла предложение Грэфтона подвезти меня, было около четырех. Значит, я находилась без сознания более двенадцати часов.

Я приложила ладонь к двери и что было сил надавила, одновременно проверяя на прочность задвижку - та скользила с бесшумной мягкостью, хотя дверь от этого не сдвинулась ни на миллиметр. Подобный результат был настолько естествен, даже предрешен заранее, что я восприняла его без малейшего намека на волнение. Все мое внимание было теперь обращено на то, чтобы вытеснить из сознания образ тысяч тонн камня и воды, зависших у меня над головой.

Звук, который совсем недавно показался бы мне воплощением угрозы, раздался как предзнаменование окончания всего этого кошмара. В замке повернулся ключ.

Когда дверь, удерживаемая хорошо подогнанными и обильно смазанными петлями, мягко отворилась, я уже сидела на постели и, как мне показалось, со вполне спокойным видом пыталась (за счет напряжения спины и чопорного выражения лица) скрыть тот факт, что ничуть не верила в свою способность твердо стоять на ногах. Во рту совсем пересохло, сердце молотом колотилось в груди. Я не имела ни малейшего представления о том, что меня ждет.

Мне было страшно.

В дверном проеме стоял Джон Лесман, а за ним виднелась фигура Халиды, как всегда с подносом в руках. Едва дверь открылась, до меня донеслись запахи кофе и супа. Если бы я раньше подумала об этом, то наверняка ощутила бы дикий голод, однако сейчас этого не случилось. Лесман поставил лампу в стенную нишу, а девушка проскользнула у него за спиной и опустила поднос на какой-то ящик. Ее подведенные тушью глаза скользнули в мою сторону, и я заметила промелькнувшее в них выражение удовлетворения. Уголки ее рта тронул слабый завиток злорадной ухмылки. Шелковое с золотистой отделкой платье чуть шелестело, и я сразу же вспомнила, в каком состоянии должен пребывать мой собственный наряд, тем более после долгого лежания на ворохе одеял; о прическе не хотелось даже думать.

Я проигнорировала ее появление и обратилась к Лесману:

– Что с ней случилось?

– С кем?

– С моей бабкой Хэрриет, разумеется. И не надо фокусов, я поняла, что ваш мерзкий приятель разыграл передо мной спектакль. Где моя бабка?

– Она умерла.

– Умерла?
– резко переспросила я.
– Вы хотите сказать, что ее убили?

Краем глаза я увидела, как шевельнулся шелк платья Халиды. Лесман быстро повернулся ко мне. Он стоял спиной к лампе, так что лица я почти не различала, однако голос его зазвучал довольно нервно: