– Ника! – донеслось до меня. – Ведь вас Ника зовут? Постойте! Да погодите же!

Ох уж это уважение к старшим. Я автоматически замедлила бег – сказать по правде, я уже изрядно задыхалась.

– Вы же его литсекретарь, верно? – Она уже шагала рядом. Палки воинственно вонзались в песок. Я кивнула. – Считаете меня тварью?

Я остановилась. В смысле?

– Я видела, как вы на меня смотрели на премии. Вам уже порассказали про наш брак, разве нет?

Мы обе тяжело дышали. Я могла бы тогда сказать – какая разница? Или: идите своей дорогой. Но я сказала:

– Это вы про то, как изменили ему с лучшим другом?

– Вот! – Нина вскинула в моем направлении руку с палкой – при некоем допущении ее можно было принять за шпагу. – Так я и знала! Вот слухи, которые он распускает! Уже тридцать лет!

Есть люди, которых сплетни о себе волнуют до умопомрачения. Уже тридцать лет. Можно я пойду? Я улыбнулась так вежливо, как могла, и развернулась, чтобы продолжить свой бег к идеальной себе.

– Да он все сам организовал! Сам! Не верите?! – К сожалению, медленный бег и быстрый шаг – примерно одно и то же. Я помотала головой: не верю!

– И зря! Он с ней на каких-то чтениях познакомился. В Техноложке, что ли. С партийной дочкой.

– С Катей, – поправила я.

– Спасибо. Я еще помню, как ее звали. Так вот. На сторону ему сходить, положим, всегда было как плюнуть, – затараторила она, поспевая на полшага позади меня, явно боясь так и не закончить своего монолога. – Но та-то вообще была бревно бревном. Вся правильная донельзя, и главное – бонусы с нее поиметь можно было только одним способом: через ЗАГС. А через внебрачную половую связь, напротив – разве что огрести от папаши, да по-крупному. И вот тут, Ника, вырисовывается у поэта проблемка – двоеженство у нас пока запрещено. И ему необходимо было от меня с сыном избавиться, да побыстрее, пока партийная дочка с крючка-то не сорвалась…

Я хмыкнула, и Нина, похоже, восприняла это как одобрение.

– Вы на меня не смотрите сейчас. Я ж красавицей была. Все друзья его на меня облизывались. Но я, красивая, веселая, молодая – а только Двинского, суку, любила! Все в глаза, дура, заглядывала. Тогда он сам взялся за дело. Организовал пикник тут недалеко, на берегу. Рядом с писательским Домом творчества в Комарово. Белые ночи, костер, много дешевого портвейна. Мы втроем отправились купаться голышом. Я, он, и Коля, муж мой нынешний.

Она на секунду замолчала.

– И? – не выдержала я. – Протрезвели?

Нина качнула головой.

– Я вышла на берег. А его нет. И одежды моей – нет. Я туда, сюда, зову его – тишина. А холодно. Я дрожать начинаю. Коля не знает, куда глаза деть, отдает мне свои брюки, пиджак. Пробираемся в Дом творчества. Я стучусь к нам в номер. Никого. Ключа у меня нет. Что делать? Иду в номер к Коле – не в коридоре же мне ждать. Трясет меня уже – не понять отчего. От холода или обиды. Бросил! За что?! Коля испугался, и правильно, кстати – я на грани истерики – давай меня коньяком отпаивать. Потом руки целовать. Ну и пошло-поехало.

– Ясно. А что Двинский?

– А Двинский ваш появился наутро. Картинно встал в дверях: те же и муж.

– Но он же как-то с вами объяснился?

– А зачем объясняться оскорбленной стороне? Кстати, тоже бонус. Но кроме этого, последнего, я насчитала еще три.

– Три? Ого! – Я против воли сама перешла с бега на спортивную ходьбу.

Нина рядом загибала пальцы:

– От меня избавился. Раз. Коля чувствовал себя виноватым, а значит, на премию молодых поэтов, которую оба надеялись получить, претендовать не стал. Два. Рассказал эту слезливую историю будущей жене – получил дополнительный бонус при охмурении. Три.

– Это уже ваши догадки. – Зачем я только побежала сегодня на пляж?

– Положим. А сына бросил, который по нему ужасно скучал? Сказал ему, семилетнему, – мне тяжело тебя сейчас видеть, ты тут ни при чем, прости. Сколько часов мой Коля с ним провел, плачущим, пытаясь объяснить необъяснимое: если он ни при чем, то почему отец о нем элементарно забыл?

Некоторое время мы шли молча. Палки Нины волоклись за ней по влажному песку.

– Как же мы все, Ника, сопротивляемся очевидному, когда нам не хочется знать правду? Сколько энергии тратишь на это, бессмысленное по сути, сопротивление. Много лет прошло, пока я не поняла, что меня элементарно подставили. Ревность, любовь, измена, страсти… Ерунда, Ника! Подкладка у всей этой истории такая простая! Прозаическая, а вовсе не поэтическая, хотя, казалось бы…

Когда бегаешь в первый раз, тело сопротивляется нагрузке. Вот и у меня заломило в затылке, к горлу подступила тошнота. Я сглотнула.

– Я вам не верю, – сказала я, глядя Нине прямо в глаза.

– Ерунда, – повторила она. – Вы для этого слишком умны. Конечно верите.

Схватка золотого и серого подходила к концу – золото сдалось, облетело, гнило под ногами. По такой опасно-скользкой дорожке мы шли с Костиком в сторону похожего на подсвеченный аквариум кафе-стекляшки на берегу. Народу почти не было – конец сезона, конец всему. Заняли лучший столик у окна, и сразу пожалели: вид на мутную хмарь, тянущуюся от залива, оказался слишком тосклив. Лучше уж смотреть в свою чашку с шоколадом – вот где облегчение.