– На море? – переспросила она чуть растерянно.

– Да хоть на Мальдивы, птичка моя, – ущипнул ее за щечку Двинский, похоже вовсе не заметив у жены отсутствия интереса к совместным путешествиям.

– У меня, кстати, тоже есть подарок для Вали. – Алекс отложила сигарету, встала и забрала с кресла большой пакет. – Иди примерь.

Валя испуганно взглянула на мужа – тот улыбнулся отечески: ступай. Путаясь в юбке, юная жена выбежала из-за стола и скрылась за дверью.

– Что там? – хмыкнул Двинский.

– Увидишь, – Алекс, как кошка, довольно потянулась. – Тебе понравится.

Мы с Анной с улыбкой переглянулись: Валя была столь прозрачна, и мала, и несущественна; грех было ее не порадовать – Алекс, конечно, молодец!

Дверь скрипнула, и все повернули головы. Чуть качаясь на цыпочках, чтобы не наступить на подол, на пороге стояла Валя. Точнее, так – стояло платье. А за ним уже – бледная Валя. Струящийся лунный свет. Серебро и нежность. Текучее и строгое. Вот каким было то платье. Оказалось, что Валины волосы вовсе не бесцветные – они пепельные. А глаза – серые, огромные. Акварельная кожа, нежный, испуганно полуоткрытый рот. Да она красавица, – подумала я.

– Что это? – услышала я голос Двинского и будто очнулась.

Валя сглотнула.

– Тебе не нравится?

– Платье – да. А ты в нем – нет.

Я пораженно повернулась к Двинскому. Он был красен от гнева.

– Это вручение Госпремии, черт побери. А не сельская дискотека.

– Не будем преувеличивать… – Алекс поднялась с кресла, встала рядом с Валей. Воин. Защитник.

– Я ничего не хочу сказать о твоем платье, – процедил дочери Двинский, чуть сбавив обороты. – На тебе оно, может, и выглядело бы. Но…

Он сделал паузу, будто не находя слов. Валя опустила голову.

– Но на мне все выглядит, как на сельской дискотеке, – прошептала она.

– Глупости! – Анна с возмущением смотрела на отца. – Платье очень тебе идет! И будет прекрасно смотреться в паре с фраком!

Я взглянула на Валю. Опущенного лица было не видно, но лоб и даже прямой пробор залиты краской стыда. Я не выдержала.

– Знаете, а мне тоже кажется, что отлично.

Двинский улыбнулся одними губами, поднял руки – мол, сдаюсь, сдаюсь! Делайте как знаете!

– Пойдем-ка, – Алекс осторожно взяла Валю за плечо. – Помогу тебе его снять.

И, что-то шепча Вале на ухо, вывела ее из комнаты. Анна тоже встала.

– Папа, правда. Сегодня был перебор.

Двинский не отреагировал, глядя прямо перед собой. Так и не дождавшись ответа, Анна вышла за сестрой и мачехой. Мы остались одни.

– Вы, Ника, тоже считаете, что я переборщил? – он наконец повернулся ко мне. Лицо его было абсолютно безмятежно.

Я пожала плечами: расценивай, как знаешь.

– Казалось бы, – он задумчиво покрутил в руках свою чашку с остывшим чаем. – Зачем портить такой прекрасный вечер?

Я улыбнулась:

– Слишком много положительных эмоций?

Он кивнул.

– Хочется быстро привести все в некое подобие равновесия. Сбалансировать приторность…

– Гадостью?

– Да хоть бы и так! И потом: стоит слиться с возлюбленной в буржуазном довольстве – и прощай, поэзия! Помните, как Мандельштам говорил своей Наде: «А кто тебе сказал, что ты должна быть счастливой?»

– «Одной надеждой меньше стало – одною песней больше будет»?

– Вот-вот! – он довольно заухал. – Видите, здесь парадокс: мы пишем стихи, позволяющие миллионам косноязычных профанов озвучить свое чувство. Выходит, наша поэзия служит их любви. А в моей личной жизни, напротив, любовь – жертва поэзии.

– Бедные ваши жены.

Он пожал плечами.

– Им хотелось стихов. Они их получили. Никто не обещал, что будет легко. Счастье все быстро опошляет. Только страдание берет самую высокую ноту. Нелепо к поэту предъявлять те же претензии, что к нормальным мужчинам. Мои фам фаталь получили то, чего жаждало их бьющееся в неврозе сердечко.

Я молчала. Моя мать. Та самая фам фаталь. С разбитым сердечком.

– Поймите, Ника. Из всего, о чем нам говорят, что это важно: любовь, поэтический труд и прочая – выживает только работа. Поэзия. Во всем остальном приходится халявить. Как бы ни казалось со стороны, что любовь для поэта – главное дело, все эти любовные истории – только топливо. Ты относишься к женщине как к чему-то на полставке. В начале она об этом, конечно, не догадывается, слишком увлечена ролью Музы. А когда прозревает, тут и начинаются трудности.