Шрифт:
Я не услышала, как он поднялся из-за стола, подошел и обнял.
– Боишься, что разочаровала его?
Я кивнула, борясь со слезами.
– Знаешь, кого ты никогда не разочаруешь? – Он почти силой развернул меня к себе, заглянул серьезно в глаза. – Меня.
– Это тебе так кажется. – Я попыталась улыбнуться.
– Я же люблю тебя, дурочка. – Он потерся носом о мой нос.
– Я знаю.
– А раз знаешь, то не ссы. Переведем мы твоему папаше за выходные стишков. Штук пять ему хватит?
Я мелко закивала. В эту секунду я тоже любила его. И любила еще весь оставшийся уик-энд, когда он, забравшись с ногами в несвежих белых носках на диван, что-то шептал себе под нос, записывал в блокнот, потом вскакивал, кружил по комнате, и снова бросался на диван, вымарывал строчки. Я передвигалась по квартире бесшумно: убирала, готовила, ходила в магазин. Накрывала стол для романтического ужина – свечи, льняные с вышивкой салфетки…
– Ого! – похохатывал он, садясь за нарядно накрытый стол. – Наконец-то мы, пииты, в чести!
Впрочем, больше мы о стихах не говорили, рискуя спугнуть беседой о ямбе и хорее прилив Славиного вдохновения. Зато я впервые без раздражения слушала его рассказы про некрасивую уральскую жизнь. Слякотное лето за городом. Грудастую продавщицу местного сельмага, привычным жестом смахивающую влажной тряпкой плесень с буханок хлеба, задиристых местных блатных кентов, что приревновали его к той самой продавщице.
Я, в ответ, тоже делилась с ним сплетнями двухсотлетней давности.
Как Дантеса через несколько лет после гибели Пушкина чуть не пристрелили неизвестные в эльзасских лесах. А секунданта его, Д’Аршиака, таки пристрелили, и тоже на охоте, и тоже неизвестные. Как уже после смерти жены Жорж подарил свой портрет переехавшей жить в Европу с супругом Александрин Гончаровой, к тому моменту уже баронессе Фризенгоф.
– Азе? – поднимал бровь мой кузнечик.
– Да нет, конечно. – Я лежала у него на плече. – На самом деле портрет, естественно, предназначался все той же Натали, приезжавшей навестить Александрин в ее имении.
– Может, они с Дантесом еще и встречались? – возмущенно приподнимал Славик голову. – После всего-то!
Я пожимала плечами. Может. Какая разница?
– А сам-то Дантес, как думаешь…
– Что?
– Любил Наташу-то?
Я вздыхаю. Поворачиваюсь на спину.
– После ранней гибели жены и до собственной смерти в восемьдесят три года…
– Смотри-ка, хорошо пожил…
– Не перебивай. Так вот: за прошедшие между этими датами почти полвека мы ничего не знаем о его интимной жизни. Ни об одной связи. Логично предположить, что он оставался верен Геккерну. Их, кстати, и похоронили рядом: Дантеса, Геккерна и несчастную Катрин Гончарову между ними…
– Подожди. Логично предположить, но ты думаешь, что все сложнее?
Мне не хочется говорить об этом, но раз уж он спросил…
– После смерти у него в документах нашли письмо из Москвы, от некой Мари.
– Мари?
– Имя здесь, скорее всего, изменено. Директор почтового департамента, Булгаков, легко перлюстрировал переписку, и исходя из темы…
– Окей, окей. И что пишет эта самая Мари?
– Что выходит замуж, за хорошего человека.
– За Ланского…
– Как вариант. И просит его сжечь все письма и уничтожить ее портрет «во имя тех нескольких дней счастья, что я подарила вам».
– Ого! Значит…
– Значит, они были. Дантес, как истинный джентльмен, уничтожает письма с портретом. Все, кроме этого, последнего. Она там еще пишет, – я прерываюсь на секунду, почему-то мне каждый раз хочется плакать, когда я вспоминаю эти, против воли выученные наизусть, строчки: «Будьте так счастливы, как я того желаю, всем тем счастьем, о котором я мечтала для вас и которое судьба не позволила мне подарить вам. Теперь мы разлучены навсегда».
Славик привстал на локте, заглядывая мне в лицо. И аж присвистнул.
– Ничего себе… Это всё?
– Еще про то, как она никогда не забудет, что он сделал ее лучше и что она обязана ему добрыми чувствами, которые были ей ранее неведомы.
– Ему?! А не Пушкину?! Вот же дурында!
Я поворачиваюсь к Славику, и мне все еще хочется плакать.
– Ты не понимаешь, – говорю я тихо. – По-настоящему нас могут изменить только те люди, которых мы любим. И потому, как ни тщился воспитать свою жену Пушкин, у него мало что получилось. А у Дантеса – получилось, хоть тот особо и не старался. Amor vincit omnia.
Он натянул мне на оголившееся плечо одеяло.
– Любовь, типа, побеждает все?
– Не только побеждает, – шепчу я. – Но и разрушает.
Вспоминаю Двинского. И отворачиваюсь к стене.
По пути обратно на дачу, везя с собой драгоценные пять стихотворений, я пытаюсь проанализировать свои нынешние идеальные отношения со Славой. И где-то в районе Белоострова, вынырнув на холодный воздух реалий, прихожу к горькому выводу: наша с ним пара таковой на самом деле не является. Эти отношения существуют, покуда за нашими спинами маячит третья крупная фигура. До тех пор, пока Двинский нуждается во мне, я нуждаюсь в Славе. Слава же единственный, кто просто любит. Что ж. Неудивительно, что стихи из нас троих получаются только у него.