— Если ты убьёшь их главу, то никакой Сербии тебе не светит. Официально ты будешь преступником.

— А кто сказал, что убивать буду я?

— Ты сам, только что…

Он покачал головой.

— Нет, мой друг. Для всех остальных я буду совершенно другим человеком. Не Георгием Васоевичем, а, например… — со смешком его облик преобразился, став копией… меня самого. — … Виктором Добрыниным.

— Очень остроумно, — холодно подметил я. — И «умно». Показывать свои способности в центре усадьбы Непчича.

— На нас никто не смотрит. В том числе камеры.

— Уверен, насчёт первого?

— Я бы почувствовал, — не смутился он.

— Очередная сила?

— Она самая.

Повисла пауза.

И что мне было тут делать? Соглашаться? В таком случае я бы стал заговорщиком, которого вполне заслуженно могут отправить на эшафот. Причём и в Иллирии, и в Российской Империи.

Слободан Караджич был не просто аристократом — он был важнейшим лицом для русской политики в Иллирии. По крайней мере, для части русской аристократии, возглавляемой Демидовыми.

С другой стороны…

Он был опасен. Именно потому, что в его интересах было избавиться от Софии и Анте, а затем самому прийти к власти. О чём и предупреждал Серебряков.

Но было ли это так плохо для Империи?

Караджичи — союзники России. Через Демидовых ли или через Серебрякова — это не так важно. А вот Зринские — себе на уме. С французами-то они сотрудничество разорвали. Почему точно так же не разорвут с Империей? Да и я больше не связан с Софией печатью. Риска нет.

С рациональной точки зрения именно Караджичи выглядят перспективнее.

Вот только… Софии конец.

А я не собирался этого допускать. К тому же, был здесь ещё один нюанс. Очень важный.

Легитимность.

Зринских на троне признают все. А Караджичей? Французы не признают. Немцы тоже. Да и кланы Иллирии, вероятно, взбунтуются. Их положение будет и наполовину не таким крепким, как у самого непопулярного Зринского.

Значит, Адриан всё же надёжнее.

По крайней мере, я нашёл причину, чтобы не предавать Софию и Анте. А заодно, выполнить договорённость с Серебряковым.

Но тут закралась мысль… Может, Георгий хочет услышать моё согласие, которое сам запишет на диктофон и потом использует против меня?

Хм… Но зачем? Чтобы опорочить? Нет, проще было бы просто прикопать меня в лесу.

Да и делом он уже доказал, что мы с ним союзники.

— Я согласен, Георгий, — произнёс я. — Как только я окажусь рядом со Слободаном Караджичем, я призову тебя. Разумеется, мы заранее всё это обсудим, чтобы избежать обвинений меня в пособничестве убийству.

— Тебя не заподозрят.

— Но перед этим у меня есть к тебе дополнительное условие.

— М? — его бровь приподнялась вверх.

— Я хочу знать, как работает твоя сила. А ещё — откуда она у тебя. Ты говорил, что она заменила твой прежний Дар.

— Всё так, — кивнул он. — В этом плане мы с тобой почти что родственники.

Георгий вернул свой истинный облик, перестав быть моей копией.

— Моя сила — это нечто большее, чем родовой Дар, — произнёс он, взглянув на небо. — Мой Дар, как и многое из моего прошлого, сгорело в моём детстве. Когда я, вместе с несколькими вернейшими людьми моего клана, бежал из родного дома. Когда псы Караджичей и Кнежевичей преследовали нас. Когда мы теряли кого-то, каждый день…

Послышался его тяжёлый вздох. Георгий начал перечислять:

— В первый день побега убили гвардейца Милича, который всегда сопровождал меня на прогулках. Он же научил меня свистеть, что вызвало у моего отца большое негодование. Потому что мой свист он считал делом неблагородным, — глаза Георгия проследили за одиноким облаком, но видели что-то другое — застывшие в памяти образы. — Во второй день мы потеряли охотника Йована. С ним я ходил на утку. А однажды, даже подстрелил кабана. Его уроки неоднократно спасали мне жизнь.

Георгий прикрыл глаза.

Я не стал его торопить, хоть времени и было немного. В такие моменты, лучше дать человеку полностью переварить все свои мысли и прийти к тем словам, которые он посчитает нужным.

Сейчас Георгий был уязвим. А бить в уязвимость своих союзников нельзя. Потому что даже самый верный друг из-за этого может превратиться в ненавидящего тебя врага.

Так что — предельное уважение. И терпение.

Человек выворачивал душу, а это — самое интимное, что только может сделать разумное существо.