дивиться и радоваться. Древнее пророчество вещало, что

Рим падет по слову из женских уст.

– Это мечты, отец, – сказала Кэтрин, – мечты и оболь-

щения человека, чьи думы устремлены на более возвы-

шенное, не позволяя ему мыслить правильно о повсе-

дневных земных делах. Когда мы долго глядим па солнце,

все остальное видится потом неотчетливо.

– Ты судишь слишком поспешно, дочь моя, – сказал

монах, – и в этом ты сейчас убедишься. Я изложу тебе до-

воды, какие не мог бы открыть ни перед кем менее стойким

в добродетели или более приверженным честолюбию.

Может быть, не подобало бы мне говорить о них даже и с

тобою, но я уверенно полагаюсь на твое разумение и

твердость твоих правил. Узнай же: не исключена возмож-

ность, что римская церковь освободит герцога Ротсея от

наложенных ею же уз и расторгнет его брак с Марджори

Дуглас.

Он умолк.

– Если даже церковь этого желает и властна это со-

вершить, – возразила девушка, – как может развод герцога

сказаться на судьбе Кэтрин Гловер?

Спрашивая, она глядела с сожалением на священника, а

ему было не так-то легко найти ответ. Его глаза смотрели в

землю, когда он ответил ей:

– Что сделала красота для Маргарет Лоджи? Если наши

отцы нам не лгали, она возвела ее на трон рядом с Давидом

Брюсом.

– А была ли она счастлива в жизни, и жалели ли о ней

после ее смерти, добрый мой отец? – спросила Кэтрин так

же твердо и спокойно.

– Ее подвигнуло на этот союз суетное и, может быть,

преступное честолюбие, – возразил отец Климент, – и на-

градой ей были утехи тщеславия и терзание духа. Но если

бы она пошла под венец в надежде, что верующая жена

обратит неверующего супруга или укрепит нестойкого в

вере, какую награду нашла бы она тогда? Обрела бы лю-

бовь и почет на земле, а в небе разделила бы светлый удел

королевы Маргариты* и тех героинь, в которых церковь

чтит благодатных своих матерей.

До сих пор Кэтрин сидела на камне у ног монаха, говоря

или слушая, смотрела на него снизу вверх. Теперь же,

словно воодушевленная чувством тихого, но решительного

неодобрения, она встала, простерла к нему руки, а когда

заговорила, голос ее и глаза выражали сострадание: она,

казалось, щадила чувства своего собеседника. Так мог бы

глядеть херувим на смертного, укоряя его за ошибки.

– А если и так? – сказала она. – Неужели желания, на-

дежды и предрассудки бренного мира так много значат для

того, кто, возможно, будет призван завтра отдать свою

жизнь за то, что восстал против испорченности века и

против отпавшего от веры духовенства? Неужели это отец

Климент, сурово-добродетельный, советует своей духов-

ной дочери домогаться трона и ложа, которые могут стать

свободны только через вопиющую несправедливость к их

сегодняшней владетельнице, когда мне и помыслить о том

грешно! И неужели мудрый реформатор церкви строит

планы, сами по себе столь несправедливые, на такой шат-

кой основе? Мой добрый отец, с каких это пор закоренелый

развратник так переменился нравственно, что станет те-

перь с честными видами дарить своим вниманием дочь

пертского ремесленника? Перемена свершилась, очевидно,

за два дня, ибо не прошло и двух суток с той ночи, когда он

ломился в дом моего отца, замыслив нечто похуже грабежа.

И как вы думаете, если бы даже сердце склоняло Ротсея на

такой неравный брак, могли бы он осуществить свое же-

лание, не поставив под удар наследственное право и самую

жизнь, когда одновременно ополчатся против него Дуглас

и Марч за поступок, в котором каждый из них усмотрит

оскорбление и беззаконную обиду своему дому? Ох, отец

Климент, где же была ваша строгая убежденность, ваше

благоразумие, когда вы позволили себе обольститься такой

странной мечтой и дали право ничтожной вашей ученице

жестоко вас упрекать?