сил, на что указывают эти стопы – на телесную ли скорбь

или на боль души.

– На обе сразу, подлый отравитель, – сказал сэр Джон

Рэморни, – и на то, что мне опротивело твое гнусное при-

сутствие.

– Если все дело только в этом, я могу, сэр рыцарь, из-

бавить вашу милость от одной из бед и немедленно уйти в

другое место. В наши беспокойные времена, имей я хоть

двадцать рук вместо этих двух бедных прислужниц моего

ремесла, – он раскрыл свои тощие ладони, – мне при ны-

нешних непрестанных, раздорах хватило бы дела на все

двадцать – высоко ценимого дела, такого, что кроны и

благословения сыпались бы на меня, стремясь наперебой

щедрей оплатить мою службу, а вы, сэр Джон, срываете

злобу на своем враче, когда гневаться вам надо бы только

на того, кто нанес вам рану.

– Мерзавец, ниже моего достоинства отвечать тебе! –

сказал пациент. – Но твой зловредный язык каждым словом

наносит раны, которых не залечить никакими аравийскими

бальзамами.

– Сэр Джон, я вас не понимаю, но если вы станете и

впредь давать волю бурным припадкам ярости, непре-

менным следствием будут жар и воспаление.

– Так зачем же ты, как будто назло, стараешься каждым

словом разжечь во мне кровь? Зачем ты упомянул, что твоя

недостойная особа могла бы располагать и лишними ру-

ками сверх тех, что ей отпущены природой, в то время как

я, рыцарь и джентльмен, лежу увечным калекой?

– Сэр Джон, – возразил лекарь, – я не духовное лицо и

даже не слишком крепко верю во многое из того, о чем

толкуют нам священники. И все же я могу вам напомнить,

что с вами еще обошлись по-божески: ведь если бы удар,

причинивший вам увечье, пришелся, как был нацелен, по

шее, он бы снес вам голову с плеч, а не отсек менее важный

член вашего тела.

– Я жалею, Двайнинг… да, жалею, что удар не попал

куда следовало. Мне тогда не довелось бы увидеть, как

тонко сотканную паутину моей политики разорвала грубая

сила пьяного мужлана. Я не остался бы в живых, чтобы

видеть коней, на которых не смогу больше скакать, арену

турнира, на которую больше не смею выйти, блеск, кото-

рым мне больше не щеголять, бои, в которых мне уже не

сражаться! Одержимый мужским стремлением к власти и

борьбе, я должен буду занять место среди женщин, даже и

теми презираемый, как жалкий, бессильный калека, ли-

шенный права домогаться их любви.

– Пусть все это так, но я позволю себе напомнить вашей

милости, – начал Двайнинг, все еще занимаясь подготовкой

к перевязке раны, – что глаза, которых вы едва не лишились

вместе с головой, теперь, когда они при вас, обещают по-

дарить вам утеху, какой не доставят ни услады честолюбия,

ни победа на турнире или в битве, ни женская любовь.

– Должно быть, мой ум отупел – я не могу уловить, к

чему ты клонишь, лекарь, – ответил Рэморни. – Каким же

бесценным зрелищем предстоит мне услаждаться, потер-

пев крушение?

– Вам осталось самое драгоценное, что дано человеку, –

сказал Двайнинг, и со страстью в голосе, как называет

влюбленный имя своей повелительницы, он добавил одно

лишь слово: – Месть!

Раненый приподнялся на ложе, с волнением ожидая,

как разрешит свою загадку врач. Услышав разъяснение, он

снова лег и, помолчав, спросил:

– В какой христианской школе ты усвоил такую мораль,

добрый мастер Двайнинг?

– Ни в какой, – ответил врач, – потому что, хоть ей и

учат тайным образом в большинстве христианских школ,

открыто и смело она не принята ни в одной из них. Но я

обучался ей среди мудрецов Гранады, где пламенный ду-

шою мавр высоко поднимает смертоносный кинжал,

обагренный кровью врага, и честно исповедует учение,

которому бледноликий христианин следует на деле, хотя из

трусости не смеет в том признаться.

– Ого! Ты, значит, негодяй более высокого полета, чем

я думал, – сказал Рэморни.

– Возможно, – ответил Двайнинг. – Самые тихие воды –