– Борь!
– позвал Лешка.
– Это я. Сигарету хочешь?

– Давай.

Борька прижал глаз к железу, потом палец в дырку просунул.

– Ч-черт! Да у меня мало.

– Хоть одну дай.

– На две.

Лешка хотел убрать пачку, по передумал.

– А-а! Все забирай. Спички тоже?

– Все отобрали. Даже ремень. Чтобы не удавился. Лешка бросил в дырку горсть спичек, отломал покрытый серой бок коробка.

– Теперь совсем хорошо, - сказал Борька.

– Да, - поддакнул Лешка. Потоптался, огляделся по сторонам - никого, вроде нету.
– Борь, а зачем ты это?

– Что это?

– Ну, в город пошел?

– А так. Надоело просто.

– Нет. Я про другое. Ведь меньше года осталось.

– Чего меньше?

– Ну как же? Служить.

– Не-ет, - потянулся дымок из дырки в железе.
– Служить мы всю жизнь будем. Здесь иль там... Помнишь, как в школе учили: "Нечего ждать милостей от природы. Взять их - наша задача"?

– И чего же ты взял?

– А свое. Что эти холуи отобрали.

– Да тебя ж теперь в тюряге сгноят.

– А хер с ними!
– Борька снова приставил глаз к дырке. В свете фонаря, что качался над штабом, глаз блестел как новый пятак, будто только что штампанули. Поблестит, поблестит - и в карман, дескать, еще не приспело разменивать.

– Этот гад меня "мордой жидовской" назвал. Оскорбить вздумал. Мол, мы это как бы одно, а ты из дерьма какого-то слеплен. Только, дурак. За то ему в челюсть и двинул. Все мы тут из дерьма! А что я из другого - так даже приятно.

– А дальше-то что?
– попытался заглянуть в дырку Лешка. Но в холодной было темно. Свет экономили.

– А ничего. Думаешь, мне сейчас плохо? Нет. Мне хоро-шо... В жизни так хорошо не было.

От казармы доносились крики. На улице стояло человек десять, переругивались, - но потом чего-то решили и двинулись к штабу.

– Да крепче держи! Упустишь!

– Я ее бензином обдал...

– Кусается, падла!

Впереди шагал Юрка Попов, что-то сжимал в рукавицах. А подле вертелся Желток. Лешка присел за сугроб, переждал, когда сгинут.

– Просто я одну штуку понял, - продолжал Борька. Лешка что-то там пропустил и старался теперь наверстать. Но было, в общем, понятно. А главное, говорил Борька как-то легко, совсем не злился, и было приятно его слушать.
– Все это фигня, будто свободу как яйца высиживают. Тут уступи, там уступи, да еще поднатужься, чтоб легче терпелось... А на кой ляд терпеть? Ведь в клетку загнали - и в жизни не выпустят. Если в морду плевать позволяешь - могут в другую перевести, с телефоном и ванной, клозет чтоб французский...
– да только одно, до гроба в этих клетках сидеть, пока ногами вперед не вынесут. И, может, смешно, но я о предках сегодня подумал. О моих, жидовских. Ведь от фараона - в пустыню ушли! От телефона и ванной - на верную гибель!...

И замолчал.

Лешка минут пять с ноги на ногу прыгал. Думал, Борька еще что-то скажет. Но мороз пробирал. И не хотелось Борьку бросать. Да и в казарму назад возвращаться...

– Борь, ты чего?
– позвал его Лешка.

– Думаю просто.

– Я еще прибегу. Погреюсь немного...

Но про "погреюсь" он зря. Борьке тут дуба давать, а он тепло вспомнил.

– Сигарет поищу. У Майкла были.

– Хорошо, - не держал его Борька.

А морозец крепчал. Лешка ног под собою не чувствовал. Воздух сделался плотный и острый, каждую складку на одежде цепляет. И в ушах будто что-то подзинькивает. Лешка снова представил, что стал как сосуд: лопнет сейчас скорлупа - и что-то важное вытечет... А Борьку, все ж-таки, жаль. На словах оно складно, конечно.
– да только ведь вправду меньше года осталось.

На плацу бесновался Желток. И еще человек двадцать из казармы повыбежало. Рассыпались кругом и что-то пинают ногами.

– Не пускай! Не пускай! Так ее!
– орал Желток.
– Ишь, сука!
– и расшвыривал снег сапогами.

А по кругу носился огненный ком, метался туда и сюда - но каждый раз вставал на пути здоровенный детина с армейскою бляхой...

– Уйдет! Чего зевало раскрыл?!

Ком летел прямо на Лешку - и Лешка тоже поддал... ...и только в эту минуту разглядел: да это ведь крыса!

Огненный колпак колыхался над ней, рассыпался по снегу искрами, и крыса хотела убежать от него, а если нет - то хоть вырваться из этого круга. Назад, в нору, где догнивают ее собратья! Ведь всего-то и нужно - уйти! От этих вот рыл. От воплей и гика. От блях, что блестят как осколки зеркал, умножают агонию...

И крыса вдруг повернула к Женьке Желтку, замерла на секунду - и прыгнула, словно решила вцепиться зубами в его горящую бляху.

Женька взвизгнул, упал - и огненный ком скользнул по нему, перекатился через дорожку возле барака - и юркнул под пол.

– Запалит, сволочь!
– завопил теперь Юрка Попов.

И тут вся толпа бросилась разгребать снег под бараком.

– Сгорим!

– Водички плесни!

Но Лешка не слушал. Вошел в казарму, упал на матрац, и до того пусто вдруг на душе стало. Хоть шакалом завой, хоть легкие вьюри!... Да только один черт. Ведь никто - никто - не услышит.

Вечером, после отбоя, - все как условлено, - Лешка пришел в клуб. Только настроение не то было. Хотелось побыть одному. Просто посидеть и полумать. Неважно о чем. Лишь бы никто не подталкивал... Однако здесь выбирать не приходится. В казарме ведь тоже в покое не оставят. Па койках скрипят, из подушек и наволочек кто что припрятал вытаскивают. Там уж орудуют консервным ножем, там водку на троих разливают. Пока еще так, тихой сапою, а только начальство из части слиняет - на всю катушку завертится. Драки и ругань. Сколько зубов сегодня повышибут? Дневальными поставили, конечно же, салажат. Старика в праздники под дулом автомата к тумбе не выгонишь. Чтоб блевотину потом убирать? И втык от начальства выслушивать? Ведь праздник без ЧП - про такое только в стенгазете пропишут. Лешка сказал салажонку, чтобы помалкивал. Дескать, вот, ухожу, а ты меня, значит, не видел. Грозить, впрочем, не стал. Тот и так как мартышка поддакивал. А потом притащился в клуб, бухнулся на диван в васькиной каморке за сценой и принялся "Зимь" разглядывать.