Давно он ее не видел. Неделю, наверное. И за это время "Зимь" стала как будто чужая. В большой лакированной раме, на самом почетном месте - и то ли поэтому, а может, еще почему - только будто какие-то нити порвались. Глаза словно угли в снег уронили: кипят, снежным паром захлебываются, - и, почему-то, прогнать норовят. Мол, чего тут расселся? Чего зенки пялишь? Ну, худо! Ну, плохо! Ну, сил больше нету! А тебе-то чего?! Все равно ведь не выручишь.

Васька суетился, готовил "столик" на сцене: повалил на пол трибуну, ту самую, с которой замполит свои речи долдонит, и прикрыл куском цветастых обоев.

– Герб вот только топорщится, - помогал ему Майкл.
– Я на него банку для окурков поставлю. Грохнется - так не жалко.

А вокруг уже прочно стояли кружки для водки, банка "Кальмаров" и с "Кильками".

Генка вытащил из-за пазухи буханку белого хлеба, пачку грузинского чая и кулек с рафинадом.

– Чего тут сидишь?
– заглянул в каморку Васька.

Но Лешка не ответил, только головою махнул.

– Красивая, - посмотрел на "Зимь" Васька.
– Каждый день на нее гляжу. Утром проснешься, подумаешь, сколько еще трубить осталось?!... А потом про нее вспомнишь - и ничего, краше сделается.

– Замазать ее надо, - сквозь зубы процедил Лешка.

– Зачем?

– А чтобы вонь тут нашу не скрашивала.

На столе у Васьки стоял пузырек с чернилами. Лешка сгреб его пальцами, но даже взмахнуть не успел, как Васька вцепился в руку.

– Ты что? Одурел?!

– Это я рисовал!
– стал вырываться Лешка.
– Н-а! Появились Генка с Майклом. Всем скопом вырвали склянку.

– Чокнулся!
– сел на диван Васька.
– Ей Богу, чокнулся!

– Лешь, потерпи, - опустился на колени Генка.
– Так бывает. Я знаю.

– Не хочу я терпеть! Понимаете? Не хочу!

не хочу! Ведь один раз живем.

– Выпьем сейчас, - сказал Майкл.
– И до лампочки станет...

– А я и до лампочки Так зачем же вот так?

– А как это "так"?
– усмехнулся Майкл.

– Да в клетке гнием! Попусту лучшие годы проматываем.

– А вот и не попусту. Мы город тут строим.

– Строим?
– передразнил его Лешка.
– Да не строим - вымучиваем. Человек с вдохновением жить должен.

– Ну-у, уж и должен?... Про "должен" в "Кодексе строителя Коммунизма" записано. А мы так, по возможности. К тому же, тут как на вещи взглянуть. Вот старшина - он, например, с вдохновением живет. Когда "ать, два" орет - у него, может, крылья за спиной вырастают. А замполит, когда цитатки долдонит, - да он себя Пушкиным чувствует.

– Потому ненавижу!
– зло посмотрел на Майкла Лешка.
– Что они мое право украли. Ведь кроме жрать, тобой помыкать да под себя все грести - ничего не умеют!

– А ты что хотел? Чтобы они с тобой поделились? Да ты первый с дерьмом их смешаешь. Ведь все очень просто: сильней - значит, прав...

– А вот ты и врешь, - поднялся с пола Генка.
– Они не сильней примитивней. А силу мы им сами отдали. Привыкли оправдываться: что, вот, нам хреново живется, потому что они - такие. А это они - такие, потому что мы сами говно. Ведь сам говоришь: человек свободы хотеть обязан. Так - хоти! Понимаешь? Хоти! А не как крыса в щели отсиживайся.

– Не, ребят, вы не правы, - вмешался Васька.
– Уж очень легко у вас все выходит. Мы - хорошие, они, значит, плохие, и если наоборот все сварганить то и благодать тут, значит, наступит. А мне иногда другое кажется. Мир справедливо устроить - тут хоть умри - ничего не выйдет. Однако же в том, что мы в нашей стране построили, есть и свое положительное. Да ту же клетку возьми. Тело, конечно, уродует, а из души - нет-нет - и что-то хорошее выдавит. Ты, например, картины рисуешь. Генка - стихи сочиняет. А выпусти нас на свободу - враз захлебнемся, и всей нашей музыке - грош цена будет...

– С чего тебе это взбрело?

– А так вот я чувствую... Ведь клетка - это ограничение, которое преодолеть хочется. То есть сразу тебе и цель тут и смысл. А поди-ка ее забери - да башку расшибешь, пока догадаешься, зачем я вообще-то живу?...

– Да что же такое свобода?
– перебил его Лешка.
– Да ты ж ее даже не нюхал!

– Осознанная необходимость, - буркнул Майкл.

– Чушь! Чушь собачья! Вдолбили псу на цепи, что пайку только хозяин подбросит - вот он зад и вылизывает. Осознал потому что.

– Да ты не психуй, - сказал Васька.
– Хорошо говорим. Зачем же ругаться? Ведь сам посуди: тут на тебя каждый наступить норовит, прихлопнуть как комара, чтоб следа не осталось. Потому за картины и держишься. Тебе "я" свое утвердить как-то надо. Старшине, замполиту и всей этой шушере хоть что-то в пику поставить. И пот - получилось, не сгинул. остался. И тогда уж картина - это больше чем ты. Себя в ней уважил, и нас не забыл... Солидарность, одним словом. Ведь нам тоже остаться хочется... И потому мы, может, к твоей картине и тянемся, что вот нет ни хрена - а оттуда луч какой-то проглядывает. А теперь вот представь: вдруг, всего - завались. Магазины от жратвы ломятся. Денег - лопатой греби!...
– Так ведь и будут грести. И на картину твою с балконов плевать. Если, конечно, ничего интересней не выдумают. И зачем уж тогда рисовать? Для кого? Перед кем свое "я" отстаивать?