Но как раз в это время из коридора шагнул Дубровский судья — Добрентий. И, хотя ребятам никогда прежде не доводилось его видеть — они всё равно сразу поняли, кто он есть. Да — внешность у него была выдающаяся. Несмотря на преклонный возраст — очень подтянутый, лицо — каменное, волевое; и только трещины старых, когда-то, должно быть страшных шрамов полнили эту гранитную красоту. Добрентий был аккуратно, но совсем не богато одет; двигался и говорил с большой силой. Он закончил краткий допрос Свиста и свидетелей ареста, и теперь, идя в камеру Алёшу и Ольги, на какое-то время остановился за косяком, слышал последнюю часть разговора. Его стремительный, пристально изучающий взгляд быстро пронёсся по Алёше и Ольге — и вот он уже твёрдо чеканит, к воеводе обращаясь:

— Вы меня конечно важней в чину, и мне вам надобно подчинятся, но подобных беззаконий никак допустить не смею. Что значит — отпустить? Из жалости просто?.. Да — притворятся они умеют, а кто знает — может тоже разбойники? Ты, Илья, делай со мной что хочешь, а я не позволю, чтобы…

Ну так что — применишь свою власть против меня? В темницу за неповиновение усадишь?

Воевода стоял мрачный, скрестив руки на груди:

— Я хотел как лучше для ребят. Ладно — не хотят сознаваться, пускай в Белый град скачут.

— Нет. — простонал, борясь с злобой Алёша — губы его побелели, дрожали, на лбу выступила испарина

Илья-воевода дотронулся до Алешиного лба и обнаружил, что он весь пылает.

— Э, братец, да я смотрю у тебя жар…

Вот Илья подошел к Ольге — дотронулся и до ее лба:

— Ну вот и у тебя, Олечка, тоже жар. — сокрушенно проговорил, — Сразу мне надо было догадаться — и где вас, и по каким только дорогам не носило, а в последние то дни мороз трескучий стоял да еще метель сугробов навалила. Значит, прежде чем отправлять в Белый град, надобно вас еще вылечить…

Оля ещё более прежнего побледнела, прошептала:

— …Наверное, нам всё-таки немного отдохнуть надо будет, ну а потом — всё равно в дорогу…

Оля проникновенно смотрела на Илью и на Добрентия, но нежные её глаза были усталыми. Воевода вздохнул:

— Сейчас к вам лекаря пришлю…

Заскрипел закрываемый замок и наступила тишина; были слышны только удаляющиеся шаги тюремщика…

Алеша подошел к лежаку и рухнул на него, глаза он не закрывал — он хотел бы их закрыть, но боялся, что вновь перенесется в холодную тьму Мертвого мира.

Он смотрел в потолок и говорил тихо, но с чувством:

— Там тьма, здесь тьма… Оля, спасибо тебя… За всё…

Ольга сама была очень слаба, однако же нашла в себе силы провести своей тоненькой, невесомой ручкой по его голове и сказать Алеше какие-то теплые слова, смысла которых юноша уже не понял, но был согрет ими, словно луговой цветок в лучах могучего апрельского солнца.

И вот вновь его обвивает и давит темная тина и вновь в его легкие ворвалась леденящая мгла-жижа. На этот раз с болью вырос в его груди ледяной ком, заболело горло, но Алеша все еще слышал нежный голос Ольги, даже чувствовал прикосновение ее горячей руки на своем лбу… а теперь его прихватил озноб, Алеша стоял трясся и плакал — плакал от тоски и от колющей боли в сердце. Пред ним вдруг возникла картина: он идет по полю усеянному цветами, которые так и переливаются, так и блещут под лучами солнца, и небо высокое и синие, с застывшими в этой выси белыми облаками — они такие прекрасные, словно что-то из того, потерянного Алешей бесконечного мира, он идет по этому полю вместе с Ольгой и травы расступаются перед ним, потом он берет Ольгу за руку и они бегут, бегут… Вот высокий обрыв под которым синей лентой бежит река, они не останавливаясь взмывают в воздух и летят куда-то за эту реку, к синеющему вдали лесу…

Но вот он опять ничего не видит — ничего, только тьму… Он стал водить вокруг себя руками, пытаясь отыскать Чунга, и, не найдя его, закричал, зовя то его, то Ольгу…

Тут он вспомнил, как в последний раз вырвал свою руку от Чунга… "Быть может, он тоже испугался и бросился бежать куда-то… О нет, нет! Тогда все пропало! Тогда навек я здесь потерян!" и закричал он пронзительно и громко, хоть его голос и не был слышен во тьме, он звал своего друга по имени и плакал, и плакал.

Вдруг тьма вокруг Алеши напряглась, ее холодные щупальца заструились вокруг юноши, словно проталкивая или пропуская в себе что-то или кого-то.

Алеша, решив, что это Чунг, протянул навстречу этому движенью руки. И вот его коснулось что-то холодное, вязкое и липкое и тут же отдернулось и сгинуло… Алеше почудился какой-то захлебывающийся беспрерывный крик.

Сам он задрожал от ужаса перемешанного с отвращеньем… И отдернулся на несколько шагов назад, там он не удержался и упал на каменное дно.

"Кто это был? Неужели какой-то несчастный потерявшийся во тьме?" Алеша задрожал от ужаса и жалости…

Алеша вскочил на ноги: "Я сам стану таким, если не вспомню сейчас, на сколько шагов отошел от того места, где в последний раз держал Чунга. Только спокойно, спокойно, главное не потеряться!.. Не бросится бежать сейчас куда-то сломя голову, тогда я навеки затеряюсь"

Он схватился за голову, мучительно вспоминая: "На сколько же я шагов отбежал… сколько же… сколько же… два… нет — кажется три, да — несомненно три! Алеша сделал три уверенных шага вперед и принялся ждать. Вскоре у него начала кружиться голова, ноги одеревенели. Алеша вновь попытался вообразить зеленый луг, синее небо, но нет — лишь какие-то серые шары пересеченные белыми линиями возникали перед его глазами. И вновь ему стали чудится голоса, но на этот раз совсем не такие, как те громкие в лабиринте из черного камня, нет — это были совсем иные голоса — тихие, едва слышные, словно бы говорящие прямо в Алешиных ушах, эти голоса словно были вплетены в черную вязь, словно бы были ее частью и медленно втекали теперь в Алешину голову, их шепот был тягуч и невнятен, он был похож на растянутый до бесконечности стон умирающего.