Воевода возвышался над ними, и вглядывался в них так пристально, с таким изумлением, будто в первый раз видел:

— …Я конечно почти уверен, что вы не разбойники… Но вы очень-очень необычные… Пожалуй — самый необычные, каких мне доводилось встречать. Чувствую ведь, что какая-то значимая тайна лежит на ваших сердцах…

И тут Илья сделал неожиданное движение, и дотронулся ладонью до того нароста на сердце, который до этого согревала поцелуями Оля.

— Та-ак, без волшебства здесь, стало быть, не обошлось…

— Не ваше дело! — прямо-таки рявкнул Алёша, и, верно даже бросился бы на воеводу, и ударил бы его, если бы Оля не удержала его.

— Алёшенька, миленький, вспомни-вспомни, что говорил…

— Ну да, ну да… — зашептал юноша…

А в следующее мгновенье Алёша уже вырвался, и оказался возле маленького, зарешёченного окошка. Окошко было украшено тончайшей ковкой ледовых узоров, но по пробирающемуся через них освещению можно было догадаться, что сейчас предвечерний час. Алёша прямо-таки впился пальцами в эту решётку, вдавился в неё лицом; и вдруг его тело стало передёргиваться, и всё сильнее и сильнее передёргивалось, и прямо-таки выворачивали его рыдания.

Оля бросилась было к нему, но юноша почувствовал это движенье, резко обернулся к ним — лик его был страшен; даже воевода невольно вздрогнул — только сильнейшее, несвойственное в общем то юности душевное страдание, могло так сильно исказить черты.

— Не подходи. Оленька, заклинаю тебя — не подходи! Не подходите! — взвыл он волком — на вопль этот из коридора снова взглянул солдат, и где-то в отдалении звучавшие до этого разговоры смолкли — там тоже прислушивались. — …Поймите. поймите — я так страдаю, а вы задерживаете меня!.. Меня ж там друг ждёт, он в такую беду попал, в такую… Да вы даже и представить себе такой беды не можете, не можете, не можете!..

Алёша вцепился в своё лицо руками — видно, хотел скрыть свои рыдания, но конечно же тщетно — они и стонами, и слезами между пальцев пробивались.

— Мошет быт, ушпокоителное лекарштво? — предложил лекарь.

— О нет! — выкрикнул Алёша. — Этим от той боли не спастись! Нет! Нет!..

Никто и не заметил, как из коридора шагнул Добрентий-судья — он слышал последнюю часть Алёшиных выкриков, и лицо его стало ещё более суровым, каменно-непроницаемым, нежели прежде. Когда Алёша стенал всё тише и тише, "Нет, нет, нет" — он обратился к Илье:

— Вот видишь — а ты ещё хотел их выпускать!.. Уже не важно — относится он к разбойникам Соловья или нет. Человек этот может быть опасным; если — нет, ошибаюсь — сам первый попрошу и у него и девушки прощения, как смогу — искуплю. Но пока не доказано — извольте отправить его в Белый град вместе со Свистом, если уж вам так угодно отправлять этого разбойника не дождавшись…

— Угодно, угодно. — нетерпеливо перебил его Илья. — И ещё раз скажу — сегодня же.

— Сколько в охрану пошлёшь?

— Двадцать клинков.

И тут взвился из глубин коридора вопль Свиста, который во всё это внимательнейшим образом вслушивался:

— Мало, мало — воевода!.. М-А-Л-О!!! — разразился дикий его, похожий на какой-то охмелевший гром хохот. — Давай полсотни! Нет, что там — сотню!!! Да хоть всех своих людишек снаряжай — всё равно отобьёт меня Соловей!

И тут засвистел Свист. Да — не даром он получил своё имя: этот пронзительный звук прямо-таки вклинился в тела, и, казалось, что стены дрожат, трещинами покрываются.

Подождав, пока свист пройдёт (а он долго-долго, минуты две тянулся, дребезжал), Дубрав совсем негромко обратился к Илье:

— Двадцать — действительно мало.

— Зато — это надёжнейшие люди. — поглаживая всё ещё звенящие уши, нахмурившись проговорил воевода. — …Через пару часов будьте готовы к выезду…

А потом Алёша и Оля остались одни — тюрьма была погружена в безмолвие, казалось, весь мир уже умер, и только где-то потрескивал факел — правда звук этот был настолько тихим, что, казалось — он рождался в сознании.

Алёша медленно прошёл к лежаку, устало опустился на него. Оля села с ним рядом, взяла его руку, целовал её.

Оля поцеловала его в лоб, и долго-долго согревала этим нежнейшим, тёплым поцелуем; Алёша лежал недвижимый, восково-бледный, словно мертвец в гробу. Оля подумала было, что он заснул, склонилась, чтобы ещё поцеловать его в лоб, но когда сорвалась с её ресниц большая, тёплая слеза, когда пала на Алёшин лоб, и покатилась по небу, то этот, за мгновение до этого такой напряжённый, натянутый лоб, вдруг весь пошёл крупнейшими морщинами — на лоб старца стал похож; и снова распахнулись очи, и полилось вместе со стремительными словами раскалённое, исступлённое дыхание — такое дыхание могло быть только у тяжело больного человека: